Джеральд Даррел - Земля шорохов

– Дай деньги, Джерри,–сказал он.

Я дал ему пятьдесят песо. Скоро он снова появился, на этот раз с ящиком, который положил на заднее сиденье. Мы ехали молча. Кончив придумывать, что я сделал бы с бывшим хозяином оцелота (ему было бы не просто больно, ему стало бы предельно трудно исполнять супружеские обязанности, если у него таковые были), я вздохнул и закурил сигарету.

– Луна, мы должны поскорее попасть домой. Этому зверю нужна приличная клетка и немного пищи, а то он подохнет,– сказал я.– И, кроме того, мне понадобятся опилки.

– Si, si,– сказал Луна озабоченно.– Я никогда не видел, чтобы так обращались с животными. Оно полумертвое.

– Я думаю, мы спасем его,– сказал я.– Наполовину, по крайней мере, я уверен в этом.

Некоторое время мы ехали молча, потом Луна заговорил.

– Джерри, ты не возражаешь, если мы остановимся всего на минутку? – робко спросил он.– Это по дороге. Я слышал, что кто-то еще может продать дикую кошку.

– Хорошо, остановимся, если это по дороге. Но надеюсь, эта кошка будет в лучшем состоянии, чем наша.

Луна повернул машину с дороги на большую зеленую лужайку. В одном ее углу стоял ветхий шатер, а возле него маленькая, тоже потрепанная карусель и несколько небольших балаганов, крытых когда-то полосатым, а теперь выцветшим, почти белым холстом. Три толстые лоснящиеся лошади паслись поблизости, а вокруг шатра и балаганов, держась с достоинством знающих себе цену специалистов, бегали откормленные собаки.

– Что это? Похоже на цирк,– сказал я Луне.

– Это и есть цирк,– ухмыляясь, ответил Луна,– только очень маленький.

Я с удивлением подумал, как мог какой бы то ни было цирк, даже маленький, оправдать свое существование в таком отдаленном и маленьком городе, как Оран. Но цирк, по-видимому, процветал, потому что хоть реквизит и обветшал, животные выглядели хорошо. Когда мы вылезли из машины, из-под шатра вынырнул высокий рыжеволосый человек. У него была развитая мускулатура, живые зеленые глаза и сильные холеные руки. Он, по-видимому, был способен с одинаковой сноровкой работать и на трапеции и со львами. Мы поздоровались, и Луна объяснил цель нашего визита. Хозяин цирка осклабился.

– А, вам нужна моя пума. Но предупреждаю вас, я продам ее за большие деньги... Она красавица. Только ест слишком много, и я не могу позволить себе держать ее. Заходите, посмотрите, она там. Настоящий черт, скажу я вам. Мы с ней ничего не можем поделать.

Он подвел нас к большой клетке, в углу которой сидела красивая молодая пума ростом с большую собаку. Она была упитанна и вся лоснилась. Лапы ее, как и у всех молодых кошек, казались несоразмерно большими. Шерсть была янтарного цвета, а внимательные печальные глаза – красивого зеленого. Когда мы приблизились к клетке, пума приподняла верхнюю губу, показала хорошо развитые молочные зубы и презрительно зарычала. Она была просто божественна, и после заморенного существа, которое я только что купил, смотреть на нее было одно удовольствие, но, нащупывая бумажник, я знал, что мне придется отдать за нее уйму денег.

За добрым вином, которым нас настойчиво угощал владелец цирка, мы торговались целых полчаса. Наконец я согласился с ценой, которая показалась мне справедливой, хотя и высокой. Мне еще предстояло подготовить для пумы клетку. Зная, что она будет в хороших руках, я попросил хозяина подержать пуму у себя до следующего дня и предложил плату за вечернее кормление. Наш благожелательный рыжий друг согласился, и сделка была скреплена еще одним стаканом вина. А потом мы с Луной поехали домой, чтобы попытаться воскресить несчастного оцелота.

Когда я сколотил для него клетку, появился один из юных родственников Луны с большим мешком сладко пахнущих опилок. Я достал бедное животное из его вонючего ящика и обработал рану на бедре. Оцелот безразлично лежал на земле, хотя промывание раны причиняло ему, должно быть, сильную боль. Потом я сделал ему большую инъекцию пенициллина, на что он тоже не обратил никакого внимания. Третьим делом надо было попытаться просушить ему шерсть: он насквозь пропитался собственной мочой, и обожженная кислотой шкура на его животе и лапах уже воспалилась. Все, на что я оказался способен,– это буквально засыпать его опилками и тщательно втереть их в мех, чтобы они впитали влагу, а затем осторожно их вычистить. Потом я распутал наиболее отвратительные комки в его мехе, и когда я закончил работу, он уже стал немного походить на оцелота, хоть и лежал по-прежнему на полу, ни на что не обращая внимания. Я срезал с него грязный ошейник, положил его в новую клетку на подстилку из опилок и соломы и поставил перед ним чашку с сырым яйцом и мелко нарезанной свежей говядиной. Сначала он не проявил к этому никакого интереса, и сердце мое упало – наверно, он уже достиг такой стадии истощения, что теперь его не соблазнить никакой едой. В отчаянии я схватил его за голову и ткнул мордой в сырое яйцо, чтобы заставить хотя бы облизать усы. Но даже это унижение он перенес безропотно. Однако он все-таки сел и медленно, осторожно, будто пробуя новое, незнакомое и потому, возможно, опасное блюдо, слизал капающее с губ яйцо. Немного погодя он посмотрел на чашку так, будто не верил своим глазам. Признаться, я думал, что животное, пережив плохое обращение и голод, впало в транс и уже не верило собственным ощущениям. Я затаил дыхание, а оцелот наклонился и лизнул яйцо. Через тридцать секунд чашка стала чистой, а мы с Луной, к радости его юных родственников, в восторге танцевали по дворику сложное танго.

– Дай ему еще, Джерри,– тяжело дыша и растянув рот в улыбке до самых ушей, попросил Луна.

– Нет, боюсь,– сказал я.– Когда животное в таком плохом состоянии, его можно убить, если перекормишь. Позже я ему дам еще чашку молока, а завтра мы сможем покормить его за день четыре раза, но маленькими порциями. Мне кажется, теперь он пойдет на поправку.

– Ну и хозяин у него был, сволочь,– сказал Луна, покачивая головой.

Я набрал в себя воздуху и по-испански изложил Луне свое мнение о прежнем владельце оцелота.

– Никогда бы не подумал, что ты знаешь так много испанских ругательств, Джерри,– с восхищением сказал Луна.– Ты употребил одно слово, которое даже я никогда не слыхал.

– У меня были хорошие педагоги,– пояснил я.

– Но сегодня вечером, я надеюсь, ты не будешь так ругаться,– сказал Луна, сияя глазами.

– А что такое? Что будет сегодня вечером?

– Мы же завтра уезжаем, и мои друзья устраивают в твою честь асадо, Джерри. Они будут играть и петь только очень старые аргентинские народные песни, чтобы ты записал их на своем магнитофоне. Как тебе нравится эта мысль? – нетерпеливо спросил он.

– Нет ничего на свете, что я любил бы больше, чем асадо,– сказал я,– а асадо с народными песнями – это мое представление о рае.