Джеральд Даррел - Земля шорохов

Мы сели на кляч и быстрой рысью отправились в сторону гор. Они были испещрены золотыми и зелеными полосками и укутаны в предрассветную дымку.

Сначала мы ехали по тропинке через плантации сахарного тростника. На легком ветерке тростник шелестел и потрескивал. Наши охотники и проводники ускакали галопом вперед, а Луна, я и Хельмут ехали радом на спокойно вышагивавших лошадях. Хельмут рассказывал мне о том, как его, австрийца, в семнадцать лет завербовали в немецкую армию и как он провоевал всю войну сначала в Северной Африке, потом в Италии и, наконец, в Германии, потеряв только фалангу одного пальца,– он наступил на мину и каким-то чудом остался жив. Луна развалился в своем большом седле, словно брошенная марионетка, и что-то напевал себе под нос. Разрешив с Хельмутом мировые проблемы и придя к потрясающему своей оригинальностью заключению, что война дело ненужное, мы замолчали и стали прислушиваться к тихому голосу Луны, к хору тростников и к равномерному стуку лошадиных копыт – приглушенный тонкой пылью, он казался спокойным биением сердца.

Вскоре тропа миновала плантации и стала подниматься вверх сквозь настоящий лес. Массивные стволы деревьев, украшенные свисающими орхидеями, стояли, связанные друг с другом сетью перекрученных лиан, словно рабы, прикованные к одной большой цепи. Тропа теперь шла по руслу пересохшей реки (я представил себе, какая она бывает в дождливый сезон), усеянному неровными валунами различных размеров. Наши лошади, привыкшие к местным тропам, до сих пор ступали уверенно, но здесь они часто спотыкались, то и дело норовя сбросить нас через голову. Не желая оказаться на земле с разбитыми черепами, мы не выпускали поводьев из рук. Тропа теперь сузилась и так петляла среди подлеска, что мы трое, следуя гуськом почти вплотную, часто теряли друг друга из виду, и если бы до меня не доносились песни Луны и ругательства Хельмута – так он реагировал на каждый неверный шаг своей лошади, можно было бы подумать, что я еду в полном одиночестве. Так мы ехали около часа, время от времени перекрикиваясь, и вдруг я услышал яростный рев Хельмута, уехавшего довольно далеко вперед. За поворотом я увидел, чем была вызвана его ярость.

Тропа в этом месте становилась шире, и справа от нее тянулся овражек глубиной футов в шесть. В него-то, непонятно каким образом, умудрилась свалиться одна из вьючных лошадей: тропа здесь была более чем широка для того, чтобы избежать такой катастрофы. Лошадь, как мне показалось, с весьма самодовольным видом стояла на дне овражка, а наши диковатые охотники, спешившись, пытались помочь ей выкарабкаться обратно на тропу. Один бок лошади был весь залит какой-то красной жидкостью, которая тягучими каплями стекала вниз. Мне показалось, что лошадь стоит в большой луже крови. Сперва я удивился, как это она могла так сильно пораниться, упав с такой небольшой высоты, но потом понял, что она везла на себе часть нашего винного запаса. Теперь стало ясно, откуда взялись и липкая жидкость, и ярость Хельмута. В конце концов мы вытянули лошадь на тропу, и Хельмут уставился в пропитанный вином мешок, стеная и жалуясь.

– Проклятая! Почему бы ей не упасть на другой бок, туда, где мясо?

– Что-нибудь осталось? – спросил я.

– Ничего,– ответил он, гладя на меня глазами мученика. – Все бутылки разбились. Вы знаете, что это значит?

– Нет,– сознался я.

– Это значит, что у нас осталось всего двадцать пять бутылок,– сказал Хельмут. Подавленные этой трагедией, мы молча двинулись дальше. Даже Луна, по-видимому, был расстроен утратой и выбирал из своего обширного репертуара только самые траурные песни.

Тропа поднималась в гору все круче и круче. Наши рубашки почернели от пота. В полдень у небольшого шустрого ручья мы спешились, искупались и легко позавтракали чесноком, хлебом и вином. У приверед такая пища вызвала бы отвращение, но нам, голодным, такое сочетание блюд казалось изысканным. Мы отдыхали целый час, чтобы дать просохнуть нашим взмокшим лошадям, а потом сели в седла и ехали до самого вечера. Наконец, когда вечерние тени стали длинными и сквозь маленькие разрывы в кронах деревьев мы увидели мерцание золотого заката, подъем кончился. Мы выехали на довольно чистую лесную полянку. Здесь мы присоединились к нашим охотникам, которые уже спешились и расседлали лошадей, а один собрал сухой валежник и раскладывал костер. Тела наши занемели, мы неуклюже спешились, расседлали лошадей и, подытожив под себя седла и толстые попоны из овечьей шерсти, которые называются рекадо, прилегли у костра минут на десять. Охотники вытащили из мешков несколько несоблазнительных кусков мяса и стали их жарить, нанизав на деревянные вертела.

Вскоре оцепенение немного прошло. Было еще довольно светло, и я решил прогуляться по лесу. Уже недалеко от лагеря листва совершенно заглушила хриплые голоса охотников. Пригибаясь, я лавировал в густом подлеске, освещенном закатным солнцем. Над головой время от времени появлялись колибри и, трепеща крылышками, повисали перед цветками, чтобы испить на ночь нектара, а маленькие стайки туканов порхали от дерева к дереву, тявкая словно щенки, или рассматривали меня, склонив головку набок и скрипя, как ржавые дверные петли. Но меня интересовали не столько птицы, сколько поганки, необыкновенное разнообразие которых я увидел вокруг. Никогда ни в одной части света я не видел такого богатства грибов, усеивавших лесную почву, валежник и даже деревья. Они были всех цветов – от винно-красного до черного, от желтого до серого – и фантастически разнообразны по форме. Минут пятнадцать я бродил по лесу и обошел, должно быть, целый акр. И за это время на такой небольшой площади я насобирал в шляпу двадцать пять видов грибов. Некоторые были красные и имели форму венецианских кубков на тонких ножках; другие, все в филигранных отверстиях, напоминали маленькие желто-белые изогнутые столики из слоновой кости; третьи были похожи на большие гладкие шары из смолы или лавы – черные и твердые, они покрывали всю поверхность подгнивших бревен; а иные – скрученные и ветвистые, как рога миниатюрного оленя,– были, казалось, изваяны из полированного шоколада. Одни грибы выстроились в ряды, словно красные, желтые или коричневые пуговицы на манишках упавших деревьев, другие, похожие на старые желтые губки, свисали с ветвей и источали едкую желтую жидкость. Это был макбетовский колдовской пейзаж, и казалось, вот-вот откуда-нибудь появится согбенная и морщинистая старая карга с лукошком и станет собирать этот богатый урожай ядовитых поганок.

Вскоре стало совсем темно. Я вернулся в лагерь, разложил свои поганки рядком и стал рассматривать их при свете костра. Несоблазнительное на вид мясо превратилось к этому времени в самое восхитительное жаркое, поджаристое и шипящее, и все мы отрезали ножами самые вкусные кусочки, макали их в соус Хельмута (он предусмотрительно захватил с собой целую бутылку этого зелья) и запихивали в рот. Все это происходило в полной тишине, и только время от времени кто-нибудь рыгал. Мы молча передавали друг другу вино, иногда кто-нибудь наклонялся и осторожно подправлял дрова в костре, чтобы пламя веселей рвалось вверх.