Александр Руджа - Хеллсинг: Моя земля (СИ)

А вот это она зря сказала. Это можно использовать.

— Понимаешь, — говорю я, и подхожу еще чуть ближе. — Здесь ты крупно неправа.

— Да? — Влада крутит нож в руке, со скошенного лезвия срываются медленные, тягучие капли. — Это в чем, интересно? Просвети меня.

— Дело в том, — еще крошечный шажок, — что для тебя сейчас все люди делятся на тех, с которыми тебе приятно, и всех остальных. В первую группу вхожу только я. Поэтому ты мне ничего особенно страшного и не сможешь сделать. Как Джокер Бэтмену — «я не могу тебя убить, потому что это будет не весело». Понимаешь?

— Конечно, — соглашается Влада. — Джокер вообще мой любимый персонаж.

Ну еще бы, особенно сейчас. «Хочешь узнать, откуда у меня эти шрамы?»

Еще шаг.

— А у меня таких групп нет, — поясняю я. Мои руки на виду, пустые и открытые. — Я ко всем отношусь одинаково. Кроме, конечно, тех, кто съезжает с катушек и начинает убивать десятками и сотнями ни в чем не повинных людей. Этих приходится останавливать — любыми путями. Видишь? У тебя в отношении меня будет стопор, а у меня — наоборот. Поэтому ты проиграешь. Ферштейн?

Влада задумывается на несколько секунд.

— Может, ты и права, — решает она. — Но такая ситуация меня не устраивает, а рисковать я не могу. Поэтому придется все-таки нарушить слово, свернуть тебе голову, да и дело с концом. Извини, подруга.

В какую-то долю секунды она оказывается рядом, совсем близко, так, что я снова успеваю увидеть мертвый зеленый огонь внутри ее пустой глазницы, и еще торжествующую улыбку на красных губах, и какие-то брызги на обожженной щеке.

А в следующий момент с противным скрипучим звуком моя шея ломается.

И я умираю.

***

Многим кажется, что их жизнь течет как-то сама собой, а они — просто послушные полешки, плывущие по течению широкой и неторопливой реки. Другие считают, что в их жизни был некий резкий поворот, после которого все стало иначе. «Мир изменился. Я чувствую это в земле, в воде и во всех прочих субстанциях тоже чувствую», ну, вы помните.

Как ни странно, я не отношу себя ко второй группе. У меня жизнь шла по намеченному маршруту, как по хорошей асфальтовой дороге, никуда не сворачивая и не разветвляясь.

Проблема в том, что маршрут, похоже, был намечен кем-то другим.

После школы в поле зрения как-то сам собой вполз университет. Исторический факультет не обещал особых перспектив в жизни, но там было интересно. Историки, должна вам сказать, пьют как мало кто другой, особенно на выездах, приходилось соответствовать. Именно тогда я узнала, что «Ржавая подводная лодка» — это не только про наши Военно-морские силы. Полезный опыт. После выпуска собиралась сперва эмигрировать, но вместо этого ушла в аспирантуру — кушать очень хотелось, а в универе хотя бы платили стипендию.

А потом началась война.

Самое гадостное на войне — там убивают. Причем, как правило, непричастных. И вот в один не особенно прекрасный день я зашла после работы к родителям в гости, и увидела вместо дома большую воронку и много-много глиняной крошки. После чего посидела немножко на обломках калитки, вернулась домой, собрала вещи, да и записалась в один из батальонов ополчения.

Высокая сопротивляемость стрессу, как вы помните.

И еще упрямство. Не позволить себе сдохнуть до победы. И тем более не позволить себе сойти с ума. А до победы было далеко.

После этого еще многие умирали на моих глазах и в пределах прямой видимости. Умирали, залив все вокруг яркой артериальной кровью, потому что не было бинтов, зажимов, и даже хирургического клея, на операционном столе. Погибали в окопах, на постах, в обороняемых помещениях, в колоннах, в конвоях, на марше, в укрытии. Мужчины, женщины, дети и старики. Одному бойцу из нашей роты, седоватому дядьке со сломанным носом и плохими зубами у меня на глазах снесло осколком половину головы. Другой девчонке, вообще гражданской, оторвало ноги, когда она несла своего ребенка в больницу.

Смерть, как оказалось, была потрясающе всеядной.

Было трудно с обмундированием, оружием, боеприпасами. Было трудно с едой. Было трудно с людьми. Я, например, понятия не имела ни о нормативах метания гранаты, ни снаряжении магазина к АК-74, ни тем более о порядке боевого дежурства. И тем более о строительстве блокпостов и ротных оборонительных пунктов. И таких было большинство.

Но нас очень хорошо учили. В основном, конечно, противник — по прогрессивной методике «знания в обмен на жизнь и здоровье». Кто не научился, отправлялся в лучшем случае в госпиталь. Наиболее бестолковые заезжали сразу в морг.

И мы учились. И уроды отступали, черепашьими шагами, но неотвратимо. А в тайном месте лежали и ждали своего часа давно купленные списки личного состава артиллерийской бригады, отработавшей в тот солнечный летний день по жилому кварталу одного маленького, совсем в военном смысле неважного городка.

Наверное, можно сказать, что как раз тогда у меня пропал смысл и цель жизни. Скатился по пологому склону на дно воронки, оставшейся на месте родительского дома.

Что мы такое без наших родных? Бесполезные биты информации внутри болтающегося на скелете мяса.

— Задумалась? — ко мне подсаживается Сашка Кричевский, лохматый, рослый и нескладный наш снайпер. — А ты знаешь, что по нормам РККА боец не должен сидеть без дела дольше семи минут? Иначе он начинает думать всякие мысли и вообще дисциплинарно разлагаться. Мудры были предки!

— Откуда знаешь? — интересуюсь. — Сам-то не служил, небось, в непобедимой и легендарной?

Сашка шмыгает носом.

— Батя был, рассказывал. А до него дед. Трудовая династия, типа. «Служи, сынок, как дед служил…» А дед сама знаешь что на службу ложил.

Я не знаю, но благоразумно молчу.

Костерок наш, около которого мы расселись, горит неярко, но ровно. Там свалены в кучу какие-то щепки, осколки ДСП-плит, обрубки мебели, куски железнодорожных шпал. Креозот, содержащийся в них, способен со временем вызывать рак, но нам это не грозит. На камеру можно говорить разное, но статистику мы все знаем — из первого состава батальона в живых осталось не более пятой части.

Пора бы нам уже одевать белое, по японской традиции — как воинам, сражающимся и готовых погибнуть за безнадежное дело.

Сашка подкидывает веточку в костер.

— И сколько мы уже здесь воюем? — интересуюсь риторически. Сашка сплевывает в сторону.

— Примерно на «охренеть как много больше, чем следовало бы», на мой вкус, — он все еще улыбается. — Но уже виден берег, завтра, говорят, ожидают наступления уродов. А после него — наша контратака. Так что сейчас нам бы лучше выспаться. И позвонить родителям.

Я пытаюсь вспомнить, говорила ли Сашке насчет своих. Не то, чтобы у меня была привычка делиться таким с каждым встречным, но ведь Сашка не чужой, он ведь… да и вообще, мы же его…