Фредрик Бакман - Вторая жизнь Уве

– Я-то?.. Да так, ничем, – запинается Уве и, видимо, больше всего на свете желает поскорее закрыть ворота.

Из ее ноздрей показались густые алые капли. Одной рукой соседка ощупывает лицо, другой – машет ему.

– Мне надо в больницу, – говорит она, откидывая голову.

Уве морщится:

– Из-за такой фигни? Подумаешь, кровь из носа!

Она произносит какое-то ругательство (персидское, должно быть), щепотью берется за переносицу. Нетерпеливо мотает головой, алые капли падают ей на куртку.

– При чем тут нос?

Уве озадачен. Сует руки в карманы.

– Ни при чем? Вот как. Что ж…

Она жалуется:

– Патрик с лестницы упал.

Запрокидывает голову сильнее: Уве беседует уже с ее подбородком.

– Кто такой Патрик? – интересуется Уве у подбородка.

– Мой муж, – отвечает тот.

– Увалень, что ли?

– Он самый, – соглашается подбородок.

– И он свалился с лестницы, – уточняет Уве.

– Да. Полез открывать окно.

– А! Ну, так ясен перец, я как увидал, сразу…

Подбородок вдруг исчезает, на его месте появляются два огромных карих глаза. А в них тоска.

– Хочешь поговорить об этом? Прения откроем?

Уве смущенно чешет макушку.

– Да нет… нет… а что ж ты, сама его отвезти не можешь? В той японской швейной машинке, на которой вы сюда приехали, – не сдается он.

– У меня прав нету, – отвечает соседка, отирая кровь с губы.

– То есть как это «прав нету»? – изумленно переспрашивает Уве, словно не в силах уловить смысл этих слов.

Она опять нетерпеливо вздыхает:

– Так, нету прав, и все, а что такого?

– А лет-то тебе сколько? – почти с любопытством интересуется Уве.

– Тридцать, – выпаливает она.

– ТРИДЦАТЬ! И нету прав? А что, с тобой что-то не так?

Она стонет. Держась одной рукой за переносицу, пальцами другой щелкает под носом Уве.

– Очнись, Уве! Больница! Отвези нас в больницу!

Уве, обиженно:

– Кого это «нас»? Это твой летчик окошка открыть не может, с лестниц падает, вот ты и вызывай «скорую»…

– Да вызвала я «скорую». Уже забрали его. Только я в «скорую» не влезла. А все такси в городе нарасхват: снег выпал, на автобусе только застрянешь где-нибудь.

Кровь струится по правой скуле. Уве стискивает челюсти, аж скрипит зубами.

– Да, на автобусы надежды никакой. Там одни бухарики работают, – бормочет тихо, опуская подбородок, со стороны может показаться, будто он прячет слова под ворот рубашки.

Она, похоже, заметила, как он изменился в лице, едва услыхав слово «автобус». А может, нет. Во всяком случае, соседка кивает ему, словно это обстоятельство решает все дело.

– Вот-вот. Ты должен отвезти нас.

Уве собирается устроить ей выволочку, поставить на место. Но, к собственному ужасу, вместо грозной тирады выдавливает лишь жалкое:

– Никто никому не должен. Я тебе не бюро добрых услуг!

Парване только крепче зажимает переносицу пальцами. Кивает, словно пропустила все только что сказанное им мимо ушей. Нетерпеливо машет свободной рукой в сторону гаража и плюющейся кишки на полу, над которой облаком сгущаются выхлопные газы.

– Некогда мне базарить с тобой. Готовь машину. А я схожу за детьми.

– За какими такими ДЕТЬМИ??? – кричит вдогонку Уве.

Вопрос остается без ответа.

Парване вразвалку семенит к велосипедному сараю, оттуда – к домам. Ее и без того миниатюрные ножки кажутся крохотными по сравнению со здоровенным пузом.

Уве застыл, словно ждет: сейчас кто-нибудь догонит ее, вернет, скажет, что Уве не договорил. Только догонять некому. Уве упирается кулаками в бока. Взгляд его падает на шланг. Сами берут лестницу, сами падают, а ему – отвечай? Он не согласен.

Но тут ему, конечно, никак не отвязаться от мысли «а что сказала бы на это жена, окажись она здесь». Понятно что, со вздохом признаёт Уве.

Делать нечего, он подходит к шлангу, ногой выбивает его из трубы. Садится в «сааб». Поправляет зеркала. Включает первую, выезжает на стоянку. Не то чтобы его тревожило, как беременная Парване доберется до больницы. Просто Уве представил, какой адский нагоняй устроит ему супруга, ежели Уве уйдет вот так: расквасит напоследок нос беременной соседке, а после отправит ее на автобусе.

Все одно бензин жечь – можно ее и обратно привезти, Уве не убудет. Может, хоть тогда отстанет от него эта несносная баба.

Надеялся он, разумеется, зря.

По мнению окружающих, Уве и жена вместе были как ночь и день. Под ночью, понятное дело, подразумевался Уве. Его самого это сравнение не задевало нимало. Зато жена всегда веселилась, услышав такое, и, прыская в кулак, отвечала: мол, если Уве и ночь, то лишь в том смысле, что слишком скуп, чтобы попусту жечь солнце.

А Уве все гадал, ну почему она выбрала его. Она ведь любит всякие абстрактные вещи – музыку там, книги, всякие чудные слова. Уве же человек дела. Ему по душе отвертки и масляные фильтры. Он шел по жизни, сунув руки в карманы брюк. Она – танцуя.

– Одного солнечного луча довольно, чтобы прогнать все тени, – ответила она, когда он поинтересовался, откуда в ней эдакая прорва оптимизма.

Какой-то монах по имени Франциск написал это в одной из ее книг.

– Кого-кого, а меня ты не проведешь, мой милый, – игриво улыбнулась она, забираясь к нему в охапку. – Ты тоже танцуешь, Уве, но внутри себя, когда никто не видит. Вот за это я тебя и люблю. Хочешь ты или нет.

Уве так и не понял, что она имела в виду. Танцевать он, прямо скажем, был не горазд. Что танцы – только чехарда и суматоха. То ли дело математика. Уве предпочитал прямые линии и четкие решения. Ответ бывает либо правильный, либо нет. А не как по прочим предметам, которыми школьникам голову морочат, поди, мол, обоснуй свою точку зрения. Точно правильность зависит от того, кто больше скажет заумных слов. А по Уве, что верно, то верно, а что неверно, то, стало быть, неверно.

Уве прекрасно знал: кое-кто называет его старым бирюком, который не доверяет людям. Ну так люди сами покамест ни разу не дали ему для этого оснований.

Ведь в жизни каждого мужчины наступает пора, когда надо решить для себя, кто ты. Позволишь ли вытирать о себя ноги. Дашь ли отпор. И если вы впервые слышите про это, вы вообще ничего не знаете о мужчинах.

Когда сгорел дом, Уве стал ночевать в «саабе». Наутро после пожара принялся было в одиночку разгребать золу и завалы. На другое утро смирился, осознав, что не сдюжит. Дом не вернуть, а все труды по его ремонту пошли прахом.

На третье утро явились два типа в белых рубашках – точь-в-точь таких же, какая была на брандмейстере. Встали у его ворот, нимало не смущаясь видом пепелища. Назвались, только не своими именами, а учреждением, которое представляли. Точно ракеты, запущенные авианосцем.