Мэтью Арлидж - Вышел месяц из тумана…

Анна заплакала. В конце концов, ей было всего четырнадцать лет. Но мать не бросилась к ней и не попыталась утешить. Хуже того, она поднялась и вышла из комнаты. За три или даже четыре дня, миновавших после визита Эллы, мать не обратилась к ней ни с единым словом. Она читала ей, водила в туалет, укладывала спать, но они не разговаривали. Никогда еще девочка не чувствовала себя такой покинутой. Анна всегда сознавала, что для матери она – тяжкое бремя, и оттого любила мать еще больше – за терпение, доброту и нежность. Но теперь любовь оборачивалась ненавистью. И эта ненависть достигала такой же силы, какая прежде была у любви. Анна ненавидела Мари за жестокость. Голода как такового она больше не чувствовала, только сводило спазмами желудок и кружилась голова. В пересохшем рту ощущался привкус крови. Но мать не давала ей есть. Почему? И почему-то не ела сама… Что, черт возьми, происходит? В коридоре послышался шум. Стук удара… Вскрик. Плач матери. Мари снова появилась в комнате.

Растрепанная, с безумными глазами, она, не взглянув на Анну, прошла мимо нее и потянула за ручку окна. Окна в их доме-башне не распахивались настежь, а открывались только сверху, и то ненамного. Выброситься из такого окна невозможно – что, учитывая отчаянное положение населявших дом жильцов, было весьма предусмотрительно, – но проветривать помещение конструкция окон нисколько не мешала. Мари закричала, призывая на помощь. Только сейчас Анна поняла, в чем дело. Они – пленницы. Вот почему молчала мать. Элла заперла их. Они в западне. Потому-то мать и кричала по ночам. Надеялась, что ее услышит кто-то из прохожих. Услышит и спасет. Но Анна по собственному опыту знала, что на доброту чужаков рассчитывать не приходится. Когда обессиленная Мари упала в отчаянии на пол, девочка окончательно поняла, что они похоронены в собственном доме.

Может, праздник не устраивать? Сара обратилась с этим вопросом к Питеру, вернувшемуся домой из больницы. Она не стала спрашивать, как он себя чувствует: и так видела, что он, пусть медленно, но приходит в себя, – и не заводила разговоров о случившемся несчастье. Они оба избегали этой темы. Но Сара хотела знать, как быть с Рождеством. Собирать ли, как всегда, многочисленную родню? Или честно признать, что они переживают не лучшие времена и оснований для радости нет?

В конце концов они решили: пусть все будет, как обычно. Видеть друзей и родственников Питеру совсем не хотелось. Выслушивать сочувственные причитания и читать в глазах немые вопросы? Но перспектива провести Рождество наедине с Сарой пугала еще больше. Стоило ему хотя бы ненадолго остаться одному, как в памяти оживали страшные воспоминания. Требовалось отвлечься хоть на что-то, желательно на что-то хорошее. Если хорошее означает лицемерие, скуку и хлопоты, – что ж, так тому и быть.

Поначалу он едва не возненавидел жену. Сара пребывала в состоянии полнейшей растерянности. Что делать, как вести себя с мужем-убийцей? Понятия не имея о том, что он пережил, она суетилась без толку, хваталась то за одно, то за другое, стараясь показать, что заботится о нем. Но шли дни, и до Питера понемногу дошло, что он любит ее именно за эти неуклюжие проявления доброты. И, конечно, за то, что она определенно не винила его в случившемся. Узнав, что Сара не стала покупать хлопушки, он улыбнулся. Она лишь догадывалась, что произошло в той проклятой яме, но сердцем поняла, что вряд ли мужу доставят удовольствие оглушительно громкие хлопки. За все это Питер испытывал к Саре огромную благодарность.

Гости, как обычно, нагрянули веселой шумной толпой. Не обратив ни малейшего внимания на охранявших вход полицейских в форме, они ввалились в дом, излучая оптимизм, бодрость духа и хорошее настроение. По рукам пошли бутылки, как будто все дружно решили, что главное – поскорее напиться. Подарки извлекались один за другим, словно прибывали по конвейеру и малейшая задержка могла стать роковой. Пакеты и коробки громоздились друг на друга: выросшая куча угрожала заполнить весь дом.

На Питера вдруг накатила волна клаустрофобии. Он резко поднялся и выскользнул из комнаты. Прошел в кухню, стал отпирать заднюю дверь и не смог – пальцы не слушались. В конце концов, негромко матерясь, он все же справился с замком и шагнул в замерзающий сад. Холодок успокоил. Несколько лет назад Питер бросил курить, но после возвращения из больницы взялся за старое, и, разумеется, никто не решился сказать даже слово против. Маленькая победа. Он достал сигарету.

И тут же рядом нарисовался Эш. Его старший племянник.

– Решил вот взять перерыв. Можно стрельнуть? – Он посмотрел на пачку.

– Конечно, Эш. Затянись. – Питер протянул ему сигареты и зажигалку.

Племянник неловко закурил. Курильщик из него был никакой, но артист – еще хуже. Питер сразу понял – его послали приглядеть за дядей. В больнице доктора целый час обсуждали с Сарой психологическое состояние мужа, забивая ей голову самыми жуткими сценариями – как будто ей своих забот было мало. Из всего этого следовало, что за ним установили наблюдение как за потенциальным самоубийцей, хотя, конечно, открыто никто так не говорил. Глупо. В данный момент ни на что такое у него просто недостало бы сил, хотя сама мысль, видит Бог, посещала его не раз. Эш что-то говорил, Питер кивал и улыбался, хотя и не слушал – ему было глубоко наплевать, что там излагает племянник.

– Ну что, вернемся?

Никакого удовольствия от сигареты Эш явно не получал, так что Питер решил спасти его от мучений. Вернувшись в дом, они присоединились к праздничным забавам. Посуду и все лишнее уже убрали, приготовив поле для настольных игр. Деваться было некуда, и Питер приготовился к очередному испытанию. Он изо всех сил старался поддерживать веселье, но сосредоточиться не получалось. Где-то здесь, в городе, у невесты Бена было совсем другое, черное Рождество, которое она встречала, проклиная жизнь и человека, убившего ее жениха за считанные недели до свадьбы. Как ей быть дальше? Как им всем быть дальше?

Питер улыбнулся и бросил кубик, но внутри у него все окаменело. Трудно веселиться, когда на руках у тебя кровь.

Хелен глубоко вдохнула пьянящий запах специй. Празднуя Рождество, она с особенным, дерзким удовольствием шла против течения. Ей никогда не нравилась индюшка, а рождественский пудинг она считала одним из самых отвратительных блюд, которые когда-либо пробовала. Хелен придерживалась той точки зрения, что, если тебе не нравятся праздники, не души в себе эти чувства и делай по-своему. Так что пока другие толкались в магазинах игрушек и тратили по восемьдесят фунтов за выращенную на свободном выгуле птицу, Хелен выбирала иной путь и следовала им так далеко, как только могла. Символом ее ежегодного рождественского бунта был в этот раз домашний обед из индийского ресторанчика.