Клаудия Голд - От разногласий к близости. Почему взлеты и падения – ключ к лучшим отношениям

Кроме прочего, эксперимент поднял массу вопросов. Что происходило во время общения? Каковы последствия слишком отдаленной – или слишком тесной – связи между матерью и ребенком? Как долго дитя может переносить нарушение такой связи? Когда ребенок просто сдается и прекращает попытки восстановить ее? Через пять минут? Десять? А может быть, ему требуется столько же времени, сколько и матери, – на то, чтобы, услышав звонок, спросить, кто пришел, и открыть дверь? Что можно считать нормой? Этого мы не знали.

Мы с коллегами по Гарварду экспериментировали с «Каменным лицом» в течение нескольких лет. Расширив эксперимент, вовлекли в него детей постарше и даже взрослых. Мы попросили их вести себя так, как если бы они были парой «мать – дитя», и в результате узнали много нового. Взрослые, игравшие роль ребенка, отмечали, что их охватывали паника, гнев и беспомощность. Взрослые в роли матери упоминали чувства вины и тревоги. Некоторые даже просили у «ребенка» прощения.

Эксперимент с участием взрослых продемонстрировал фундаментальную важность социальной связи. Стремление к ней коренится в нашей эмоциональной сущности. Даже если участники эксперимента знали, что происходит – а обоим взрослым заранее рассказывали об этом, – они все равно переживали сильную эмоциональную реакцию. Чувства, испытываемые взрослыми в роли ребенка, столкнувшимися с эмоциональной обструкцией, судя по всему, совпадали с чувствами реальных детей в такой же ситуации. Взрослые в роли матерей тоже были расстроены. «Это он заставил меня так поступить», – порой говорили они игравшим роли детей взрослым и указывали на экспериментатора, то есть на меня. Реальные матери радовались, наблюдая реакцию своих малышей, и, хотя часто говорили: «А я даже не представляла, что он так хорошо меня узнаёт», эксперимент им все равно не нравился. Но, в отличие от игравших роли взрослых, у этих матерей не было возможности объясниться с детьми.

К 1975 году я еще не совсем понимал значение полученных результатов, однако был уверен, что столкнулся с чем-то важным, и потому решил обнародовать данные экспериментов. Я с трепетом готовился представить полученные результаты на ежегодной конференции Общества исследований развития детей – профессиональном сообществе детских психологов-клиницистов и исследователей. Как отреагируют на мои открытия они?

Это был смелый шаг, и я очень волновался. Мне было 32 года, и до того момента моя карьера в области психологии развития ребенка была вполне благополучной.

Мне повезло: исследовательской работой я начал заниматься в 1965 году в лаборатории Гарри Харлоу, одного из лидеров психологии развития. К тому времени он практически вышел в отставку, и в лаборатории появился новый директор, однако влияние Харлоу чувствовалось во всем. В 1950-х годах, будучи профессором психологии в Университете Висконсина, он сделал знаменитое и отчасти противоречивое заявление о том, что намерен изучать любовь. Начал Гарри с темы, занимавшей психиатров и психологов со времен Зигмунда Фрейда, – взаимоотношений матери и ребенка. В те годы специалисты широко обсуждали теорию привязанности, за которую следовало бы поблагодарить британского психолога Джона Боулби. Он считал, что психологически здоровый, хорошо адаптированный ребенок – это результат крепкой эмоциональной связи между ним и матерью. Но, по его утверждению, верно и обратное: если между матерью и ребенком не развивается крепкая привязанность, то у последнего непременно возникнут проблемы.

Изучая идею привязанности, Харлоу в качестве субъектов выбрал макак-резусов, будучи уверен, что во многих аспектах их поведение схоже с поведением людей, и провел прославивший его эксперимент. Он забирал детенышей от матерей-обезьян и заменял их куклами из проволоки или ткани. В конце концов ученый обнаружил, что детеныши, у которых матери были фальшивыми, росли не только гораздо более беспокойными и менее способными к созданию отношений, чем те, у кого были настоящие матери. Став взрослыми и обзаведясь своими детенышами, обезьяны были менее приспособлены к родительским функциям. Эти исследования доказали точку зрения Харлоу: любовь, в данном случае материнская, жизненно необходима для эмоционального и психологического здоровья ребенка. Но стоит отметить, что все его исследования были посвящены роли матери в создании и поддержании взаимоотношений, и никого особо не занимал вопрос о том, что вносит в них ребенок.

Лаборатории Харлоу запомнились мне, во-первых, запахом обезьян, а во-вторых, убежденностью ученого в том, что материнская любовь или ее отсутствие в раннем возрасте имеет долговременное и межпоколенческое воздействие на ребенка. Обезьяны, которые росли с матерями-фальшивками, не умели общаться с ровесниками, их сексуальное поведение также отличалось от нормы. Самки, забеременев и произведя на свет потомство, демонстрировали ненормальное родительское поведение: отталкивали детенышей, игнорировали их или вели себя по отношению к ним с угрозой.

В стремлении понять воздействие взаимоотношений «родитель – младенец» я начал изучать восприятие детей. Было интересно узнать, что они извлекают из собственного опыта. Вдохновленный работами знаменитого психолога Джеймса Гибсона, считавшего, что дети уже рождаются со способностью осознавать опасность, я разработал примитивный в техническом отношении эксперимент. На тележку помещался мяч, который за нитку тянули к источнику света. Перед ребенком ставили полупрозрачный экран, на него проецировалась тень от мяча. У младенцев возникала защитная реакция: они выставляли ручки перед лицом, потому что им казалось, будто мяч летит прямо на них. Дети реагировали на то, что казалось им опасным, но на самом деле никакой опасности не представляло.

Но в 1965 году, в первый год моего обучения в магистратуре Университета Висконсина, произошло еще одно событие. Я побывал на выступлении Джерома Брунера, профессора психологии из Гарварда. Он изучал психологию языка и интересовался тем, как ребенок познает окружающий мир. Брунер называл этот процесс смыслообразованием , или созданием смысла, – этот термин я затем адаптировал к своей работе. После его выступления я несколько часов говорил с ним, и на следующий день мой научный руководитель сообщил, что Брунер приглашает меня после окончания магистратуры работать в его гарвардской лаборатории. Вот так удача! Я был начинающим исследователем, а уже получил работу в Гарварде!

Но у меня был еще один учитель – педиатр и психоаналитик Томас Берри Бразелтон. Мы познакомились в конце 1960-х, когда оба были стипендиатами Центра когнитивных исследований при Гарвардском университете. Директором центра и нашим ментором был Брунер, в 1972 году поддержавший нас в период создания отделения детского развития при Бостонской детской больнице.