Александр Слепаков - Порно для маленьких

Марина Шульман пригласила Бориса в гости. И вот он сидит напротив. Она пригласила Бориса, честно предупредив, что отца не будет дома. Борис пришел. Пусть пеняет на себя.

Она не стала, как радушная хозяйка, предлагать угощения, просто налила в стакан вина и поставила перед ним. Он сидел в кресле, она – напротив, на диване. Окна плотно зашторены, горит лампа. На столике, как уже было сказано, стакан вина для Бориса, такой же и для самой Марины Шульман. Сигареты, зажигалка, пепельница. Не звучит музыка. Борис, по мнению Марины Шульман, пришел сюда не для того, чтобы слушать музыку. Вообще здесь не филармония.

Что в нем такого, что так задевает Марину Шульман? Обычный Борис. Таких Борисов, наверное, много. Среднего роста, средней спортивности. Ничем не выделяется. Улыбается сдержано, но не скованно. Дали вина – пьет вино. Положили на стол сигареты – взял себе и закурил. Молчит, но в его молчании нет неловкости.

Обычный Борис. Но Марина Шульман точно знает, что именно он должен сейчас сидеть перед ней в кресле. Откуда такая уверенность? Опыта почти никакого. У подруг намного больше опыта. Откуда такое спокойствие? Вернее – отсутствие паники. Совершенное владение собой. И уверенность, что это должен быть он. Только он. Стоит только протянуть руку… рука, как говорится, не дрогнет.

Сейчас она… А что она сделает? Обойдет столик, наклонится к Борису? Нет, она не может целовать его первой. Он сам должен проявить инициативу. Но он не проявляет. Смотрит прямо ей в глаза, сдержано улыбается. Чего ждем? Он боится отказа?

Ну хорошо, он должен проявить инициативу. Но он ждет какого-то знака, что инициативу уже можно проявлять. А какой бывает знак? Может, нужно дать отмашку флажком? А где взять сейчас флажок?

У Марины Шульман задумчивое выражение лица.

Она еще затягивается сигаретой, сморит на Бориса. Гасит сигарету. Кладет ее в пепельницу.

Потом снимает через голову майку, приподнявшись, снимает джинсы, трусики. Садится на диване на пятки, как японка во время чайной церемонии. Коленки почти вместе, руки вдоль тела, согнуты в локтях, ладони на коленях.

Да она и похожа на японку: миниатюрная, ровненькая, черные волосы. Только кожа точно не японская. Даже при скупом свете лампы видно, какая она белая.

Она смотрит ему в глаза и встречает его взгляд. Да, вот ради этого мгновения имело смысл родиться, вырасти и стать Мариной Шульман. Ради того, чтобы так сидеть на пятках, чувствуя грудью, и животом, и ногами воздух и тепло от лампы. И смотреть ему прямо в глаза.

Это знак. То, что на ней больше нет никакой одежды.

Она видит в его взгляде, что ему понятен этот знак. Даже лучше, чем если бы это была отмашка флажком.

Он встает с кресла, снимает майку, джинсы. Если твой собеседник разделся, простая вежливость требует, чтобы ты сделал то же самое. Хотя Марина Шульман не собеседник. Беседы не было. С того момента, когда она открыла дверь, не было сказано ни одного слова. И это не создавало никакой неловкости. Именно, не собеседник. Собеседником может быть кто угодно, а это не кто угодно, это Марина Шульман. В таком случае правило вежливости еще более обязательно. Слова будут потом.

Раздетый человек – это чей-то человек. Речь не идет, конечно, о бане или нудистском пляже. Там нет раздетых людей, а сама нагота вынесена за скобки. В том смысле, что тело там это предмет, как другие предметы. А тело – не просто предмет. И одежда, в сущности, это часть его. Одежда немного похожа на комнату, в которой ты находишься один. Одежда – стены. Когда стен нет, воля другого человека вплотную приближается к твоему телу. Одетый Борис – просто Борис. Раздетый Борис – это Борис Марины Шульман.

Он ставит колено на диван. Садится напротив нее, также, на пятки. Да они похожи друг на друга, оба как статуэтки, только Марина Шульман намного меньше, и у Бориса впереди валик, а у нее внизу маленькое круглое пятно черных волос.

Они оба поднимаются с пяток. И ладони Бориса встречаются с телом Марины Шульман, а ее ладони с телом Бориса. «Надо поцеловать его в губы», – думает Марина Шульман. Да. Вот так.

Она почти теряет сознание. Ей кажется, что у нее в голове звучит крик, похожий на птичий крик. Но это не птичий крик. И что она слышит хлопанье или, скорее, шуршание крыльев. Но не птичьих крыльев.

Виктор Петрович жил этажом ниже Гущиных, один в трехкомнатной квартире.

Тамара Борисовна почти ничего о нем не знала, кроме того, что это пожилой человек, полноватый, страдающий одышкой. Каждый вечер он выводит на прогулку собаку, тоже полную и пожилую. У собаки раскормленное, как будто надутое, тело, тонкие ноги и тонкая мордочка. Она явно сама себе не нравится, что и прочитывается в ее выражении «лица».

Виктор Петрович исключительно одинокий человек. Он любит подолгу стоять на балконе, курить и смотреть вниз на улицу. Тогда Борису, стоящему на балконе этажом выше, видна большая загоревшая лысина с красными точечками, держащие сигарету пальцы, на которых с наружной стороны растут редкие длинные седые волосы.

Виктор Петрович – пенсионер, раньше когда-то работал инженером на заводе «Рубин». Жена давно умерла, и, кажется, собака – единственное близкое существо.

Однажды Гущин пробовал разговориться с ним в лифте, старик тут же рассказал какую-то историю про вагоны, из которой Гущин понял только, что старика хотели расстрелять, это было сразу после войны, и на Виктора Петровича, который был тогда еще совсем молодой, страшно орал полковник, фамилия этого полковника была ни то Иванов, ни то Савельев. Нет, все-таки Иванов. Точно, Иванов. И он хотел Виктора Петровича расстрелять, а Виктор Петрович был совсем не против, и говорил: «Так точно, товарищ полковник, расстреливайте!» И Гущин понял, что прав был Виктор Петрович, а не тот полковник. За время рассказа они успели спуститься в лифте, выйти из подъезда, пройти по двору и оказаться на Пушкинской.

И, конечно, Гущин представить себе не мог, что этот советский старик, проявивший когда-то непреклонность перед кричавшим полковником, на самом деле с моральной точки зрения совсем не такой безупречный, как ему полагается быть.

Старик умел пользоваться интернетом, который в 2000 году у него уже был.

Он ходил на чат, где люди знакомились и назначали друг другу свидания. Там выдавал себя за мужчину сорока шести лет и переписывался с девушками, иногда довольно откровенно. И девушки писали Виктору Петровичу довольно откровенно, так что он думал не без ехидства, что тоже не знает, сколько этим девушкам лет.

И вот однажды он познакомился с девушкой, которой, как она писала, было только шестнадцать.

Наверное, ей и вправду было столько, пожилая, захоти она скосить свой возраст, написала бы – сорок, тридцать пять, но явно не шестнадцать. А сорокалетняя тем более не выдавала бы себя за шестнадцатилетнюю. Девушка же сама предложила переписываться по электронной почте.