Шамма Шахадат - Искусство жизни: Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

С другой стороны, тематизация притворства на метауровне и объектном уровне текстов тесно связана у Брюсова с реализацией той же автопоэтической программы в области поэтики поведения. Когда в стихотворении 1896 года «Юному поэту» Брюсов советует: «Никому не сочувствуй, / Сам же себя полюби беспредельно» (1973, I, 100), когда в 1907 году в стихотворении «Поэту» он пишет: «Всего будь холодный свидетель» (1973, I, 447) [489], – это не только декадентский эпатаж, но и программа собственного поведения. В текстах Брюсова вписан и закреплен свод правил жизнетворчества, реализуя которые он выступает как наблюдатель по отношению к другим и к самому себе. Это расщепление своего Я на две роли – наблюдателя и актера – обусловливает страстную активность тела в его целокупности, ибо реальное, плотское тело Валерия Брюсова порождает все новые харизматические тела-объекты (Žižek [490]), существующие независимо от материального существования человека по имени Валерий Брюсов. Понятие власти приобретает в связи с этим двойную коннотацию: являясь одновременно производителем и произведением своего искусства, творцом своих текстов и сотворенной с их помощью личностью, Брюсов присваивает себе власть не только над литературным процессом, но и над собой – своим телом и своей биографией.

Первый авторский образ, созданный для себя Брюсовым, – это образ декадента и первого поэта, устраивающего эстетические скандалы [491]:

Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное… Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу его: это декадентство. Да! ‹…› Оно идет вперед, развивается, и будущее будет принадлежать ему, особенно когда оно найдет достойного вождя. А этим вождем буду Я! Да, Я!

Ролевая игра, при которой Брюсов как наблюдатель, изобретатель и режиссер сохраняет дистанцию по отношению к Брюсову как поэту и актеру, не ограничена сферой публичной деятельности, но затрагивает и его личную жизнь. Так, по поводу объяснения в любви Брюсов в 1893 году записывает:

‹…› после ужина нам удалось с Ел. Андр. остаться вдвоем; сначала мы прикрывались планом Москвы и целовались, потом хладнокровно ушли в другую комнату… Помню, что я лепетал какое-то бессвязное декадентское объяснение – говорил о луне, выплывающей из мрака, о пагоде, улыбающейся в струях, о фантазии, которая сгорела в образе юной мечты

Личное Я соответствует общественному; то и другое ориентируется на образ поэта-декадента.

Дневник представляет собой текст, в котором самомоделирование, self-fashioning, является объектом аналитической рефлексии, и в этом отношении дневник напоминает о традиции исповедальной литературы. Подобно Монтеню, автору «Опытов», Брюсов сам является своим собеседником в этом диалоге между зрителем и актером [492], но, в отличие от Монтеня, у которого этот диалог с самим собой служит самоопределению [493], задачей поэтики поведения Брюсова становится самосозидание [494]. В эстетике символизма с характерным для нее преобладанием мифопоэтического и театрализованного подходов к собственной личности [495]самосозидание играет большую роль, чем самонаблюдение. Принцип самосозидания направлен против представления об аутентичной сущности человека и предполагает признание особой ценности Я как творца своей жизни (Thomä, 1998, 120). Особенность брюсовских мистификаций заключается в том, что он изобретает не только свою самость , но и свою самость как другое, то есть акцентирует отчуждение самости во множестве ролевых моделей, ибо место декадентского, нацеленного на эпатаж художника занимает организатор литературного процесса – тот самый «цензор, ментор, диктатор, директор, цербер», о котором писала Цветаева.

К самосозиданию у Брюсова прибавляется создание других людей, других поэтов. Они нужны ему для поддержки его собственной роли в качестве мэтра нового течения в литературе. Свидетельством этого являются три тома под названием «Русские символисты (1894 – 1895)». Первый том, изданный якобы неким Владимиром Александровичем Масловым, а в действительности самим Брюсовым, включает 18 стихотворений за подписью Брюсова и 4 за подписью А.Л. Миропольского; под этим псевдонимом публиковался школьный товарищ Брюсова Александр Ланг (Гудзий, 1927, 188). Во втором томе число авторов возрастает до девяти, к оригинальным стихотворениям добавляются переводы из французских поэтов и Эдгара По. Том снабжен предисловием Брюсова. Предисловие имеется и в третьем томе, но анонимное, его автором был также Брюсов. Третий том содержит произведения восьми поэтов и поэтесс, из которых некоторые появляются впервые, и ряд переводов [496]. Большая часть материалов во всех томах принадлежит Брюсову, который публикует их не только под своим именем, но и под шестью различными псевдонимами. В рецензии Вл. Соловьева на второй том звучит неприкрытая ирония:

Природа существ, именующихся русскими символистами, имеет главным своим признаком быстроту размножения. Еще летом их было только два, а ныне уже целых десять

Сознательно пародируя рецензируемую им мистификацию, Соловьев скрывает свое имя и подписывает рецензию инициалами В.С., которые сам же расшифровывает то как «Владислав Сырокомля», то как «Васий Семенов» (Там же, 150).

Следующую мистификацию Брюсов создает в 1913 году в «Стихах Нелли», через много лет после того, как символизм прочно утвердился в России и он, Брюсов, стал его признанным вождем и пропагандистом. Теперь Брюсов выводит на литературный рынок вымышленную поэтессу, которую он рекомендует читателю в предисловии от своего настоящего имени. «Стихи Нелли» явились развитием принципов поэтики, намеченных Брюсовым в предшествующие годы. С одной стороны, он продолжает опыты имитации женского голоса, предпринятые им в сборнике «Русские символисты» под именем Зинаиды Фукс и в рассказах с женской повествовательной перспективой; то и другое может рассматриваться как этюды к «Стихам Нелли». С другой стороны, стихи этого сборника имеют своей основой, как и роман «Огненный ангел», реальные отношения автора с его возлюбленной, которая и сама пишет стихи [497], из чего следует, что когда Брюсов пишет о ней как бы вместо нее и под ее именем, он лишает ее собственного голоса, присваивая его себе. Современники узнали в Нелли Надежду Львову [498]; в своих воспоминаниях Ходасевич предпосылает фрагменту, рассказывающему об отношениях Брюсова с Львовой, эпиграф из стихотворения Брюсова «Поэту», подчеркивающий критическое отношение мемуариста к эстетизму [499]его героя: «Быть может, все в жизни лишь средство / Для ярко-певучих стихов». Брюсов и Львова познакомились в 1911 году, после того как она прислала ему, мэтру и редактору, свои стихи. Вскоре завязались любовные отношения, закончившиеся трагедией; Львова хотела быть единственной возлюбленной Брюсова и, обманутая в своем желании, застрелилась в ноябре 1913 года с нарочитой театральностью, сообщив Брюсову по телефону о своем намерении [500]. У Ходасевича «Афера Львовой» представлена так, будто бы Брюсов «систематически приучал ее к идее самоубийства» [501]и даже подарил ей револьвер (Ходасевич, 1997, 32) [502]. После ее смерти он создал несколько стихотворений на тему смерти (Там же).