Шамма Шахадат - Искусство жизни: Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

Мистификации Брюсова не только легли в основу образа его поэтического Я , но и отразились на его текстах, не являющихся мистификациями. Последние отличаются, в сущности, от мистификаций лишь по степени их аутентичности. В обоих случаях Брюсов пользуется формой предисловия для того, чтобы приписать себе роль издателя, установить по отношению к тексту дистанцию и вступить в диалог с читателем, то есть театрализовать текст. Различие лишь в том, что в случае мистификации он вуалирует авторство, тогда как в прозе, мистификацией не являющейся, роль издателя используется в качестве традиционного литературного приема. В первом случае имя автора остается загадкой, во втором – нет. Последнее относится, например, к роману «Огненный ангел», где автор выступает в роли издателя рукописи XVI века. Этот прием позволяет Брюсову занять позицию превосходства над автором, по крайней мере в рамках брюсовской поэтики имитации и власти: издатель, хотя и менее оригинален, чем автор, обладает большей властью. К тому же, вводя различные инстанции авторского плана, с различной степенью их авторитетности (Брюсов как реальный автор, Брюсов как издатель чужой рукописи, Рупрехт как фиктивный автор или хронист), он ставит под сомнение достоверность (соответственно, и фиктивность) текста: в качестве издателя Брюсов подвергает правдивость текста сомнению, сам же повествователь, хотя и клянется, что рассказывает абсолютно правдивую историю, несколько раз на протяжении своего рассказа признается, что лжет. Мотив лжи, угрожающий всему содержанию текста, указывает на ненадежность того, что может быть принято за истину, и радикализирует тем самым игру на неопределенной границе между реальностью и фикцией.

Ложь, один из самых распространенных мотивов в творчестве Брюсова, означает у него не столько безнравственное поведение, сколько – в смысле Ницше – мир, созданной по произволу сильной личности и предполагающий положительную оценку. Восхваление лжи, притворства и метаморфозы, выступающие нередко в сочетании с gender shift , могут рассматриваться как тематическая параллель к мистификационной стратегии [503]. В программном стихе Брюсова «Пусть снова торжествует ложь» (Брюсов, 1973, II, 38) явная, зримая действительность обесценивается в пользу действительности вымышленной, знаковой, утверждающей ценность притворства.

Понятие «сигнатура» предполагает имя, но все же не равно ему по значению, ибо есть то, что находится под текстом или над ним, но всегда вне его – некая точка, маркирующая отношение между текстом и автором. Сигнатура их разъединяет и одновременно связывает, как пишет об этом Пегги Камуф в работе, посвященной Руссо:

Сигнатура, однако, это не автор и даже не имя собственное автора. Это знак артикуляции и граница между жизнью и литературой, телом и языком. Артикуляция и связывает, и разъединяет. Она связывает и разъединяет личность автора и текст

Отсылая к автору и передавая тем самым текст в его собственность, сигнатура создает пространство между текстом и автором. В постмодернистском дискурсе о смерти автора сигнатура автора вытеснила, заняла место его биографии. В своем знаменитом тексте «Смерть автора» Барт поставил на место автора ( auteur ) скриптора ( scripteur ), а автора перевел в разряд переписчика [504]; Деррида деконструировал метафизическое отношение между источником и оригиналом именно с помощью понятия «сигнатура». В концепции Барта, как и в концепции Деррида, автор отсутствует, пребывает в отсутствии: «‹…› отныне текст производится и читается таким образом, что автор, в каком бы отношении его ни рассматривать, из него исчезает» (Barthes, 1984, 64); «По существу, сигнатура подразумевает фактическое или эмпирическое отсутствие подписавшего. Но ‹…› она также показывает и сохраняет в настоящем факт его присутствия в прошлом ‹…› Эта связь неким образом записана, скреплена с моментом настоящего, всегда очевидна, всегда уникальна и выражена в форме сигнатуры» (Derrida, 1991, 107). Несмотря на то что подпись указывает на настоящий момент, на присутствие, отсутствие не есть, согласно Деррида, лишь его модус: «И это отсутствие не есть непрерывная модификация присутствия – это прекращение присутствия, “смерть” или вероятность “смерти”» (Там же, 91). Скриптор / сигнатура маркируют лишь опустевшее место, которое в литературе романтизма и постромантизма занимал автор; эта пустота может быть заполнена чем угодно.

На этом фоне лучше выявляется характер мистификаций и автомистификаций Брюсова, той игры, которую он ведет с чужими именами и со своим собственным. В свете концепции Барта Брюсов – это скриптор avant la lettre ; он отсутствует за своими сигнатурами, будь то сигнатура «Валерий Брюсов» или любая другая. Но, в отличие от автора-постмодерниста, он отсутствует не потому, что «умер», не потому, что, потеряв власть, уступил место языку как таковому (Barthes, 1984, 62). В случае Брюсова отсутствие автора мотивировано тем, что он стал сверхавтором, тем, кто создает авторов и занимает по отношению к ним, своим креатурам, метапозицию превосходства. Являясь автором-демиургом, он, подобно Богу, отсутствует и присутствует одновременно, словно просвечивая сквозь созданных им авторов-персонажей. В качестве субъекта, который обеспечивает возможность поставить подпись, он всегда остается в поле зрения; в этом отношении сигнатура автора сравнима с мистической сигнатурой творца природы. Брюсов скрывается, чтобы явиться.

Для изучения поэтики брюсовских мистификаций понятие сигнатуры кажется целесообразным в двух отношениях: во-первых, оно высвечивает проблему связи между текстом и автором, во-вторых, открывает возможность различения подлинных и поддельных подписей. Сигнатура тесно связана у Брюсова с именем; желая сделать себе имя, он применяет различные формы сигнатуры (фальшивые сигнатуры, верные, напоминающие о себе своим отсутствием). Путаница, которую он устраивает с помощью сигнатур, способствует утверждению и возвышению его имени. Имя же в свою очередь функционирует как замещение его публичного Я : «Валерий Брюсов» подразумевает «поэт Брюсов». Вспоминая в автобиографии о сборниках «Русские символисты», Брюсов и сам подчеркивает значение имени:

Посыпались десятки, а может быть и сотни рецензий, заметок, пародий. И, наконец, их высмеял Вл. Соловьев, тем самым сделавший маленьких начинающих поэтов, и прежде всех меня, известными широким кругам читателей. Имя «Валерий Брюсов» вдруг сделалось популярным – конечно, в писательской среде – и чуть ли не нарицательным ‹…› Если однажды утром я не проснулся «знаменитым», как некогда Байрон, то во всяком случае быстро сделался печальным героем мелких газет и бойких, неразборчивых на темы фельетонистов