Шамма Шахадат - Искусство жизни: Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

Поэт ли Брюсов?… Да, но не Божьей милостью. Стихотворец, творец стихов и, что гораздо важнее, творец творца в себе… Нечто создавший из ничто

Если согласиться с тем, что мистификациями являются не только Даров, Зинаида Фукс и Нелли, но и сам автор по имени Брюсов, появляется опасность размывания границ мистификации, отделяющих ее от фикции и реальности. Между тем именно это и характерно для мистификаций Брюсова, использующего их как жанр, в одинаковой мере опасный и для реальности, и для фикции, ибо он пересекает границы той и другой, доказывая бессмысленность самого разграничения.

На примере стиля или манеры письма, умеющей имитировать любой стиль, ясно обнаруживается различие между псевдонимом и мистификацией. С одной стороны, мистификация – больше чем текст: она предполагает также и личность, persona, и предоставляет поэту возможность бегства в другой мир, свойства которого определяет он сам. С другой стороны, мистификация с неизбежностью влечет за собой имитацию чужих стилей, а вместе с тем и обнаруживает свою связь с ремеслом, «сделанностью», копированием. В отличие от многих мистификаций, например образов Козьмы Пруткова или Черубины де Габриак, вымышленные поэты Брюсова не имеют ни биографий, ни фотографий, ни семейных историй; их личности лишь едва намечены, присутствуют в форме намеков. Это вполне соответствует поэтической программе Брюсова, называвшего свою поэтику «поэтикой намеков» (Брюсов, 1990, 43). Существенное различие между псевдонимом и мистификацией заключается в случае Брюсова в том, что каждый из его поэтов наделен собственным стилем. Так, фиктивный поэт Даров фабрикует стихи ультрадекадентского толка; известно, что первоначально Брюсов собирался использовать Дарова в качестве своего alter ego , иронически изобразив с его помощью крайности декадентства, но замысел этот остался неосуществленным. Брюсову важны не авторы, которых он создает, не качество их личности, а лишь их количество. Себя Брюсов представляет в «Русских символистах» как поэта умеренного, по отношению к которому Даров является зеркальным отражением. Ультрадекадент и умеренный декадент – таковы варианты образа, которые Брюсов обыгрывает и в личном поведении, по крайней мере в начале своего пути.

Для Брюсова, отождествляющего слово и жизнь, создание стиля равняется созданию иной личности, другой persona. Примечательна запись в дневнике, сделанная Брюсовым в связи с его вторым поэтическим сборником «Me eum esse» (1896/1897):

Мне доставляет наслаждение, что эти стихи совершенно не похожи на «Chefs d’oeuvres», словно как другой писал…

Брюсов непрерывно создает себе все новых двойников, все новые варианты своего Я . Одновременно он совершенствует искусство притворства, предполагающее дистанцию между Я и другими и отречение от аутентичного Я .

Стиль жизни Брюсова [515], как и его литературная манера, формируются в атмосфере тайны, характеризуются неопределенностью, отсрочкой выбора между двумя возможностями. На это указывает, в частности, реминисценция из воспоминаний Ходасевича, писавшего о «декорациях», которыми обставляет свою власть Брюсов, о театральности его выходов на публику:

Я хорошо помню, как однажды в 1905 году, в одном «литературном» доме хозяева и гости часа полтора гадали: придет или нет? Каждого новоприбывшего спрашивали:

– Вы не знаете, будет ли Валерий Яковлевич?

– Я видел его вчера. Он сказал, что будет.

– А мне он сказал сегодня утром, что занят.

– А мне он сегодня в четыре сказал, что будет.

– А я его видел в пять. Он не будет

Напряжение спадает, лишь когда Брюсов все же появляется. Его уход является в этот вечер не менее таинственным, чем появление. Он выключил свет, так что все некоторое время находились в темноте, а когда свет снова загорелся, Брюсов уже исчез. Как будто он призрак, как будто его и не было (Там же, 24 и далее) [516]. Анекдот, рассказанный Ходасевичем, обнажает принцип брюсовских мистификаций, основанных на нагнетании чувства неопределенности.

Свойственное Брюсову сопряжение слова и жизни отвечает позиции его эстетизма, не знающего различия между искусством и реальностью. «Пропасть между словами и делами исчезла для нас», – пишет он в эссе «Священная жертва» (Брюсов, 1975, VI, 98) [517]. Отчетливее всего эта претензия на сотворение мира сказалась в «Русских символистах», где Брюсов практически из ничего создал иллюзию существования новой литературной школы.

Как было отмечено в начале этого раздела, Иванов упрекал Брюсова в том, что тот ведет себя как prince. Княжеские замашки проявляются и в брюсовских литературных текстах-мистификациях, и в его диктаторском руководстве журналом, и в театральности его публичного поведения. На вопрос, поставленный Стивеном Гринблаттом: «Зачем вообще сильным мира сего заботиться о притворстве?» (Greenblatt, 1980, 14), – ответил в свое время уже Макиавелли, в трактате «Князь» утверждающий, что лучшей стратегией для сохранения власти является притворство. Другой ответ на тот же вопрос давал Томас Мор [518]; полагая, что английское общество его эпохи обезумело и утратило способность отличать фикцию от реальности, он считал, что условием власти является умение навязывать обществу собственные иллюзии. Брюсову ближе, как представляется, принцип Макиавелли, ибо, запутывая читателя, не позволяя ему установить границу между жизнью и текстом, он делает ставку не на его безумие, а на подчинение его своей поэтической программе.

Во всяком случае, примечательно, что и для Цветаевой, и для Ходасевича пристрастие Брюсова к театрализации собственной жизни объясняется его одержимостью идеей власти. Именно это, как и страсть к притворству, таинственности, созданию эстетической утопии, дают основание включить мистификации Брюсова в русскую традицию театрализации власти, связанную с именами Ивана Грозного и Петра Первого.

Вспоминая о создании «Вертера» и о своих чувствах, связанных с этой «генеральной исповедью», Гете в «Поэзии и правде» писал:

Для меня подобное преобразование действительности в поэзию было огромным облегчением и обретением ясности. Но мои друзья были в смущении, думая, что поэзию должно превратить в действительность, разыграть мой роман в жизни, а то и покончить с собой (Goethe, 1982, 588).

Причина беспокойства Гете – склонность его читателей путать книгу с жизнью – становилась в иных случаях импульсом к созданию эстетической программы. Смешение реальности и фикции характеризует в таких случаях область не столько рецепции, сколько производства эстетических объектов. Искусство превращается в жизнь, жизнь – в искусство. Одним из примеров таких взаимопревращений является история любви Брюсова и Нины Петровской, женщины, которая в начале века пользовалась известностью в богемной среде прежде всего не как автор стихов, а как яркая личность (Ходасевич, 1997, 7). В начале своих отношений Брюсов и Петровская выстраивали их по модели эротической утопии, подсказанной Станиславом Пшибышевским, то есть литературный текст служил образцом для текста жизни [519]. На следующем этапе этих отношений Брюсов положил их в основу своего романа «Огненный ангел» (1908), снова преобразовав текст жизни в текст искусства. В дальнейшем роман оказал влияние на жизнь прототипа его героини, и современники нередко путали реального человека с персонажем романа, воспринимая Нину Петровскую как Ренату из «Огненного ангела».