Array Коллектив авторов - Притяжение Андроникова

Когда Андроников закончил свои новеллы о Соллертинском, Бел Кауфман неожиданно воскликнула:

– Боже мой, как похоже!

Но ведь она никогда в глаза не видела Соллертинского!

Вероятно, об этом подумали многие из гостей, но не удержался и высказал это вслух только я.

– О сходстве можем лучше судить мы, которые знали Ивана Ивановича, – сказал я. – А вот это-то как раз и неважно, – сердито повернулся ко мне Андроников. – Сходство с оригиналом должно содержаться в самом портрете. Мы не знаем, с кого портреты писаны, ко знаем, что они похожи… Когда вы приходите в Эрмитаж или Третьяковскую галерею и рассматриваете портреты, вы, разумеется, не имеете никакого зрительного представления о людях, которые на них изображены. Но все равно вас не покидает ощущение сходства с оригиналом. Вот к чему стремлюсь и я в своих устных рассказах.

Незадолго перед тем в проекте плана редакционной работы одного московского издательства я прочел, что Ираклий Андроников готовит книгу «Об устном рассказе» (исследование, основанное, как было сказано в краткой аннотации, на собственном творческом опыте). Услышав его сердитую реплику, обращенную ко мне, я невольно подумал, что и она, видимо, входит в круг тех размышлений, которые должны лечь в основу будущей книги об устном рассказе…

Между тем диалог между Бел Кауфман и Ираклием Андрониковым продолжался.

– Вы – прирожденный актёр, – говорила Бел. – Почему вы не играете в театре?

– Меня не раз приглашали, – с улыбкой отвечал Андроников, – но я всегда отказывался. Ну посудите сами, стоит ли мне становиться театральным актером? Во-первых, актер всю свою жизнь вынужден произносить чужие слова, а я чувствую себя в состоянии сочинять слова сам… Во-вторых же, актер всю жизнь вынужден испытывать гнет режиссера, а я в моих устных рассказах – сам себе и автор, и актер, и режиссер…

Улыбался Андроников, смеялась Бел Кауфман, а вместе с ней и все присутствующие. Затем Андроников выступил вновь – на этот раз в образе Всеволода Иванова. Мы услышали прелестную историю о том, как Вс. Иванов однажды оказался единственным слушателем, явившимся на лекцию Блока в петроградском Доме искусств в начале двадцатых годов. Блок четыре часа читал одному Вс. Иванову. Рассказ так и назывался: «Четыре часа из жизни Александра Блока».

И снова все слушатели – знавших Вс. Иванова было среди них гораздо больше, нежели знавших Соллертинского, – поражались искусству перевоплощения, которое позволяло как бы ощутить за одним столом с ними и Соллертинского, и Вс. Иванова, и многих других замечательных людей, которых время от времени воспроизводил Ираклий Андроников… А я, слушая Ираклия Луарсабовича, вдруг задумался: сколько же лет знаю я этого удивительного человека и когда впервые познакомился с его неповторимым искусством? И в моей памяти тотчас возникла «Слеза социализма».

Те, кто читал «Дневные звезды» О. Берггольц или «Повесть о том, как возникают сюжеты» А. Штейна, хорошо знают, что это такое.

Так называли мы когда-то дом на улице Рубинштейна в Ленинграде, где в начале тридцатых годов жили многие ленинградские литераторы: Ю. Либединский, М. Чумандрин, О. Берггольц, А. Штейн, В. Эрлих, М. Фроман, Н. Костарев, П. Сажин, И. Зельцер.

Дом строился но типу бытовой коммуны – в квартирах не было кухонь, зато на первом этаже расположилась просторная столовая, кормившая обитателей дома и не отказывавшаяся подкармливать многочисленных гостей. В числе этих гостей нередко были мы с критиком И. Гринбергом. В те нелегкие и голодноватые годы мы широко пользовались гостеприимством друзей из «Слезы социализма», в особенности самых близких из них – О. Берггольц и А. Штейна.

«Слезой социализма» дом в шутку прозвали потому, что весь он был в подтеках, а с потолков в первое время падали крупные капли воды. В «Повести о том, как возникают сюжеты» А. Штейн рассказывает, что С. М. Киров «заметил как-то, проезжая по нашей улице имени Рубинштейна, что „Слезу социализма” следует заключить в стеклянный колпак, дабы она, во-первых, не развалилась и дабы, во-вторых, при коммунизме видели, как не надо строить».

Впрочем, тот же А. Штейн с полным основанием утверждает, что «в наивности, в нелепости, в неудобствах нашей „Слезы социализма” было нечто молодое, исполненное прелести и обаяния, и неповторимое». В сущности, о том же самом пишет в «Дневных звездах» и О. Берггольц: «Хороший дом, нет – отличный дом, нет, самое главное – любимый дом! В нем всегда зимой было светло и тепло, а какие хорошие коллективные вечера отдыха у нас были: приходил и пел свои песенки Борис Чирков – живой Максим из „Юности Максима”, показывал нам новые работы свои Бабочкин – живой Чапаев, – обе картины только что вышли тогда». Самое главное состояло, разумеется, в том, что все были молоды.

Самому старшему из нас – Юрию Либединскому – еще не исполнилось тридцати пяти, а подавляющему большинству было далеко и до тридцати. Ольге Берггольц, например, было двадцать два.

Вероятно, поэтому годы, связанные с домом-коммуной на улице Рубинштейна, 7, живут в памяти каждого из нас, как исполненные неизъяснимой привлекательности, как годы, когда завязывались дружбы, которым впоследствии суждено было пройти сквозь десятилетия, как годы первых литературных удач и неудач, как годы начала, а что может быть в жизни поэтичнее, чем всякое начало – начало дружбы, начало любви, начало судьбы… Слушая сейчас, в июне 1968 года, устные рассказы Ираклия Андроникова, я вспоминал, как впервые услышал эти рассказы тридцать пять лет назад в «Слезе социализма».

А. Штейн пригласил нас с И. Гринбергом послушать некоего Ираклия Андроникова, который великолепно рассказывает. Я первый раз слышал об Ираклии Андроникове и ломал себе голову: что он рассказывает? О чем? Мы собрались почему-то не в сравнительно просторном рабочем кабинете, а в прихожей, под лестницей, вокруг маленького столика, стоявшего возле кушетки.

Хозяин встретил гостя как старого знакомого.

С И. Гринбергом Андроников, оказывается, учился вместе на Высших государственных курсах искусствоведения при Государственном институте истории искусств. Они тут же предались воспоминаниям и долго говорили о том, как подготовили в семинаре А. М. Астаховой по русской литературе XIX века коллективный доклад об «Арзамасе» и «Беседе любителей русского слова».

Видя Ираклия Андроникова впервые, я весьма смутно представлял себе, что нас ожидает.

А ожидала нас удивительная встреча с людьми, которых мы – хотя и издали – отлично знали: с писателем А. Толстым, артистом В. Качаловым, учеными Л. Щербой, В. Жирмунским.

На наших глазах худенький и необычайно подвижный – ему шел тогда двадцать пятый год – Андроников перевоплощался то в А. Толстого, то в Л. Щербу, и каждый раз мы поражались не только потрясающему сходству интонаций, но и необыкновенному тождеству внешних обликов, словно мы и слышали А. Толстого или Л. Щербу, и видели их.