Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)

Шартрский собор сейчас в моей душе, и там он встречается с этой мессой Моцарта, с ее накатывающими со всех сторон божественными звуками. Чарующие эффекты, бесчисленные огни.

И всплывают воспоминания моей юности; в ту пору я мог попасть куда-либо только бесплатно и все же скопил тысячи мыслей – деньги небес.

Первое впечатление перед собором – сплошное изумление. Разум делает усилия, чтобы постичь Былое и проникнуть в него новым взглядом. Он обращается к заключениям, обобщающим его предыдущие знания, и так пытается приблизиться к сфинксу.

Скрещения сил!

Вверху – изгибы, эта размеренная пульсация камня в темном небе, где воображение ищет что-то и смутно различает.

Своеобразные апсиды, громоздящиеся на тротуаре, – обвал, которым я любуюсь, крушение времен, крушение Парфенонов, что ночью кажутся еще большей руиной, будто терпели бедствия два лишних века…

Солнце приходит спать в эту церковь – на плитах пола, на каменной резьбе, на колоннах, на всем целом, что взывает к жизни и удерживает ее, где только видит взгляд. Эта заброшенная церковь подобна своим эпитафиям: она живет в смерти, ее продолжение возвышается над веками.

Тем не менее ее красота открывается лишь тому, кто проявил себя подобным ее вдумчивым творцам. Восхищение не одалживают, оно личное. Камни подчинились концепции Мастера семьсот лет назад: мы силимся обнаружить ее, измыслить заново.

Ты можешь быть принят здесь без чистоты, но без понимания – нет, здесь, в этом месте, где умеют ткать солнечные лучи и знают им цену.

Без всякого сомнения, красота Реймсского собора существует и она воздействует на нас, даже когда угасающий свет уже не позволяет ее видеть. Нам открывает ее предвидение – предвидение и инстинкт, эти неусыпные стражи! Для глаза все смутно, но нескольких еще различимых точек довольно, чтобы сосредоточить, настроить дух. Впрочем, даже средь бела дня, когда все здание освещено, взгляд без помощи души не сумел бы увидеть больше, чем ночью.

Глаз – простой фотоаппарат, художник же – мозг.

Возвышенное перед моим окном – загадочное, непостижимое. Я жду ночи, чтобы войти внутрь и понять.

Однако, если присмотреться, в этой громаде есть своя размеренность. Надо бы и свой дух привести в порядок.

По крайней мере, я уже могу наслаждаться этим немалым богатством серых тонов.

Мощные перекрытия удерживают сталактитовый свод. Пчелиные соты, куда художники Возрождения поместят Страшные суды, а потом Юпитеров, Психей, Вероник, где арки напоминают астрономию, небесные своды, геометрию небес, круги которой описал Данте.

В этих древних монументах колокольня позволяет щипцам крыши пронзать себя. Впрочем, все части здания взаимно проникают друг в друга, не основываясь на какой-то отправной прямой линии.

Нигде, кроме Реймса, я не видел, чтобы солнце с таким великолепием лепило арки портала. На высоком фронтоне торжествует Богоматерь: коронование Женщины – божественный жест, к которому присоединяются все мужчины вместе с ангелами и восхищенными служителями. – Торжество кротости, апофеоз смирения; шедевр совета для женщин.

Вот эта, сияющая, держит свое Дитя, Сына Божьего. А разве дитя любой женщины не всегда Сын Божий?

Кан был подлинной столицей старинной красоты.

Здесь имеются первоклассные щедевры, где торжествует Ренессанс, вышедший из готики.

Какая восхитительная щедрость духа!

Французский дух проявился в готическом искусстве со всей своей силой. В итальянском Ренессансе он оскудеет, но упорядочится, излишне быть может.

Балдахин Канского собора (бронза и мрамор, итальянский Ренессанс) во всей своей красе. Наверху ангел и дети. Оперная мизансцена, но какое великолепие! Эти трибуны, эти балконы, прямолинейность архитектуры, это танцевальное па, изящество кованого железа…

Но сегодня Кан живет с оглядкой на Париж, а все, что приходит оттуда, убого и безвкусно. Это урок тех революционеров от архитектуры, которые якобы все чинят, а в действительности все разрушают. Они душат памятники, уродуют лик французского искусства, бесчестят его и уничтожают.

Соучастие времени. Понадобилось целое столетие искажений и разрушений, чтобы достичь ХХ века, который вновь обратится к чистому истоку. Но чтобы ХХ век осуществил благое дело, потребуются глубокие изменения в нравах.

Взгляните, как отреставрировано изголовье св. Петра: можно подумать, это подражание мебели из Сент-Антуанского предместья.

Боковой неф начинается с мощной опоры; затененная группа. Перспектива вылеплена мягко; ничего резкого; свет медовый; стрелки свода прорисованы без напора; в несущих колоннах та же мягкость и сила; патина напоминает антик.

Стало быть, есть только одна изогнутая линия, от Древней Греции до наших дней! Одна-единственная, прекрасная, на каком бы языке ни говорили стили!

Балдахины наверху – щедрость декора.

Головы этих святых увенчаны грацией непосредственного воображения, словно папскими тиарами.

В этом архитектурном убранстве, в этих украшениях – неприметная улыбка…

Здесь почти тайная жизнь: мы не можем проникнуть в этот замкнутый и совершенный круг.

Контрфорсы: мосты, акведуки, пересекающие, проходящие сквозь серые формы – поперечные галереи, которых свет достигает лишь в серых тонах.

Освещенная часть нефа склоняется к другой, полной тени, а та, вечно устойчивая, отстраняется.

Эти высокие, немного склоненные назад колонны выписывают уникальное круговое движение, которое уберегает их от посягательства веков.

Зодчий уравновешивает и вытягивает линии, придает им горделивость движений, которые уносят их дальше к горизонту: верные сфинксы, висячие лианы, гирлянды – вехи на пути наших мыслей, опыты, предвестия со стороны дарованного нам творения.

Архитектурная система Средневековья та же, что и у античности: побудительная сила одинакова тут и там – это многоликая, вечно подвижная и полная жизни Венера.

Архитектура состоит в подчинении деталей и целого образующей контур линии.

Основные черты в романском стиле те же, что и в остальных. Формы внешне различаются, гармонируют меж собой в производимых эффектах. Эффект объединяет всю массу французских стилей в единое целое.

Потоки масс должны встретить сюжет, а также впитать его. План кончается не потому, что кончился сюжет, но потому, что масса кончила свое движение. Если это движение не получило полного развития, скульптура не закончена. (Я говорю об истинной законченности, что гораздо важнее, чем тщательная отделка рук, ног, голов и т. д.)

Движение продолжается, когда статуя сказала то, что хотела сказать. Но она не единственная, кто говорит, – ей вторят аксессуары. Надо, чтобы план перелился через край скульптуры, чтобы цоколь и аксессуары были продолжены в том же движении.