Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)

Декор, драпировки или просто необработанный камень запускаются в движение, которое дополняет главную фигуру. Таким образом, главная фигура сплачивается с ними, так как издали сюжет не важен: важны только массы. Конечно, ведь прежде, чем различить на фронтоне форму этой женщины, надо, чтобы я заинтересовался массой камня, чтобы увидел, как она архитектурна, как выделяется из набора других масс и как сочетается с ними.

Затем я пытаюсь анализировать целое и детали.

Вы ищете в скульптуре, хороша или дурна форма и каков сюжет. Вы ошибаетесь.

Главное правило: важнее всего хорошо сгруппировать массу. Именно в этом я обнаруживаю стиль, именно по этому можно судить, сработано произведение искусным или неумелым скульптором. На фронтоне сразу видно, хорошо ли уравновешены фигуры.

Равновесие не всегда требует, чтобы основная масса была посредине: она может находиться сбоку и уравновешиваться всем архитектурным ансамблем. Такова скульптура XVIII века, как раз это и придает ей легкость (фронтон площади Согласия, Почетного Легиона, барельефы на окнах). Скульпторы того времени не обременяли себя также сюжетом – времена года, женские фигуры, драпированные или нагие, с детьми или без, – сюжет XVIII веку не важен. Его упрекали как раз за это пренебрежение сюжетом, от чего мы сами избавились, выдумывая истории и доказывая таким образом, что потеряли чувство скульптуры и архитектуры. Наши предки, добрые люди, не были «мыслителями»: они изъяснялись попросту, красивыми массами, и наши ребусы им были ни к чему.

Навершия окон по фасаду Министерства юстиции не выражают ничего, кроме этого приятного распределения выпуклостей, то выступающих, то утопающих, появляющихся и исчезающих, не имея другой цели, кроме как придать полноту и дыхание скульптуре, которая так хорошо выглядит на голой стене.

Наша эпоха, отрекаясь от законов архитектуры, решила, что эффектов можно потребовать у идей. Пагубная революция! На этом пути нечего искать. Мы начинаем оправляться от этого – довольно поздно.

Подведу итог: именно освещение упорядочивает архитектуру, а не «рациональность» – варварское выражение. Рисунок чистый, правильный, «гладкий» на манер Энгра, в котором нет дрожи, трепета, не учитывает плана; он худосочный, жесткий, убогий.

Музей Трокадеро . – Какую поразительную красоту хранят эти варварские романские барельефы! Это потому, что их основа – античный план; недостатки форм – ничто против красоты стиля.

Когда я был молод, я находил все это ужасным. Это потому, что я был близорук, невежествен, как и все. Позже я увидел, во что превратили мое время, и понял, кто на самом деле варвары.

В эпоху романского стиля, когда люди забавлялись химерами на капителях, а архитектура, подобно закону Божьему, господствовала над толпой и, согласно симметрии, распределяла награду и наказание, истина запечатлевалась на фронтоне храма. Это ужасное повеление Судьбы, в чьей власти рождение и смерть и которой повинуется Сам Бог – этот Бог с грандиозного тимпана, этот Судия, окруженный Своим ассирийским львом, ангелом в складчатой тунике и ревущим тельцом…

Конечно, византийское искусство имеет связь с Индией, Китаем. Романский стиль несет на себе их печать.

Ни в романском стиле, ни в готике XIII века нет чернот, кроме как на силовых линиях, на драпировках. Зато с каким толком распределены эти немногочисленные черноты!

В первом ренессансном стиле имеется изобилие мелких украшений – ненужных, как пытались нас убедить. Это щедрость богатого сердца, которое не скупится. Чтобы выразить себя, оно выбирает не мрамор или золото, а удовлетворяется простым камнем, до самых сводов покрывая его пышными узорами. Искусство на своей заре не нуждается в богатстве. Рядом с флорентийской капеллой Микеланджело кардинальская капелла меркнет.

Лишь когда уязвленная душа начинает страдать с приближением вечера, она пускает в ход дорогие материалы. Таков второй Ренессанс.

Бронзе предшествовали дерево и камень. Цветной мрамор, лазурит, драгоценные каменья появляются, когда пора высокой выразительности уже миновала.

Подсвечники, канделябры, высоко вознесшие свет, листья, которые сопровождают, облекают, обволакивают главные формы здания, кружева, громоздящиеся друг над другом, сталактиты, свисающие с неба, – дивная, дивно и всегда методично изукрашенная клетка, изукрашенная все тем же единственным методом, благодаря которому сын продолжает предка, стиль следует за стилем, новое знание вытекает из старого, жизнь расцветает, а человек смиренный не дерзает искать новизны, но следует вековому движению: все перетекает из века в век, как поток красоты, без водоворотов, без водопадов, без неистовства, без беспорядка ; слово «оригинальность» еще не найдено, сама идея, которую выражает это слово, не существует ни в одном уме; художник следует логическому развитию прекрасного и не выходит из ряда без нужды; отголоски, вибрации распространяются согласно законам природы, как звук от колокола…

Собор – застежка, которая соединяет все; это суть, устав цивилизации.

Легко разглагольствовать о чуде, еще легче его разрушить…

Вера цивилизовала варваров, которыми мы были когда-то; отвергая ее, мы вновь стали варварами.

Молитвы, которыми начинается месса, журчат, словно вода в купели – очистительная вода. Они читаются ровным тоном, безлико. Как же они загремят, когда вскорости явится Бог!

Маленький певчий: ангельская гармония, соловьиная песнь.

Потом звуки взмывают вверх, чтобы музыкально достичь архитектурного свода. Музыка и архитектура встречаются, пересекаются, сплетаются в изысканных мелодиях.

Наконец, явление высшего Божества.

Троица. Таинство.

Священник говорит теперь более сурово, и ему отвечает весь храм.

Поднимается новая песнь, волнение усиливается: любовь выражает себя выше. Все докатывается до меня равномерно, как далекое движение моря. Антифоны обнажают и подчеркивают тайну. Орган своими приглушенными звуками поддерживает голоса.

Огненные треугольники алтаря говорят:

Аллилуйя!

Сцена открывается.

Ах! Какое наивное величие!

Еще проходят передо мной сумрачные тени, впадины; но церковь уже не страшит, как перед началом богослужения. Это власть молитвы в ее прекрасной строгости. Моя душа уже не мечется. Она усмиряется, словно кентавр, который сам себя обуздывает и сам собою правит.

Голоса замирают от благоговения. Латинская речь, любимый язык.

Издалека до меня доносится голос Евангелия, голос самих этих колонн. Чистые волны женских, детских голосов – голоса маленьких певчих.

И месса продолжается в безмолвии. Потом священник вновь берет слово, и опять я с радостью узнаю звучный язык Рима.