Дмитрий Емец - Череп со стрелой (СИ)

«А вот плевать мне на тебя! Все равно ведь не найду! Никогда синюю с первого раза не нашныришь!» — подумал Афанасий и удивленно остано­вился.

По этой проскочившей у него мысли «не найду!» он определил, что уже переступил свой страх, и это преисполнило его радостью.

***

Афанасий должен был нырять на Белом Танце. Широкогрудый и мощный мерин в нырках был без­отказен, а в полете настолько плавен, что на нем можно было дремать как на диване. Его огромные крылья красотой уступали лишь крыльям Икара. Да—да, единственное крыло Икара было так прекрасно, что многие забывали, что второго у него нет, и при­знавали превосходство крыльев Икара над крылья­ми остальных пегов.

Но, увы, сам Белый Танец совершенства своих крыльев не ценил и полетами интересовался мало. В жизни у него была одна ценность — еда. И как все без исключения люди (и животные), имеющие одну ценность или один дар, Белый Танец достиг в направлении этой ценности исключительных вы­сот. Сочетая в себе несочетаемое, он являлся одно­временно и гурманом, и обжорой. Получив утрен­нюю порцию сена, Танец зарывался в него мордой и бесконечно долго обонял. Ну просто жеманная барышня, которой подарили цветочек. Затем — не менее долго — выбирал губами отдельные травин­ки и жевал их медленно, с чувством, с толком, с рас­становкой.

По мере того как первые травинки достигали же­лудка, у Белого Танца пробуждался зверский аппе­тит, и обжора в нем настолько побеждал гурмана, что остаток корма он проглатывал в один момент и начинал просовывать морду в проход и попро­шайничать. В такие минуты он был способен со­жрать все что угодно, даже кепку или промаслен­ную тряпку, выдернутую из кармана у Кузепыча, а однажды сожрал живого воробья. Это произошло так неожиданно, что никто ничего не понял и толь­ко Макс клялся, что не врет, и показывал перья. Ему не верили, но Макс орал с такой убежденностью и так размахивал ручищами, что это сочли правдой, потому что иначе он сокрушил бы пегасню.

В пегасне Афанасий сразу направился к деннику Белого Танца. Тот внимательно посмотрел на его пустые руки и решил Афанасию не радоваться. А то еще порадуешься забесплатно и в следующий раз сухари с сахаром только во сне увидишь.

Умный! Главное в жизни что? Хавчик! — одо­брил Макар, чистивший свою светло-серую кобыл­ку Грозу.

Макар чистил Грозу так часто и достигал такого невероятного результата, что шутили, будто после его чистки муха, пробежав по спине кобылки, оста­вит жирный след от лапок. Как-то он даже к кры­льям полез со скребком, за что получил от Мерку­рия нагоняй. Летные перья молодых, едва вставших на крыло пегов повредить очень просто. Максимум, что разрешено, — протирать их теплой водой и губкой. Да и то без усердия.

Рядом с Грозой Макар всегда бывал другой — смягчившийся, с сияющими глазами. В обычных же условиях Макара мало кто мог вынести. Он хвастал­ся, дерзил и чуть что зыркал на всех, как мировая революция на классовых врагов.

Видя, как Макар трясется над Грозой, Яра как-то посоветовала: «А ты ее поцелуй!» «Зачем?» — не по­нял Макар. «Про царевну-лягушку читал? Вдруг и твоя Гроза в кого-нибудь превратится?» — «В Юлю, которая может перелезть через трехметровый за­бор, не расплескав кофе из пластикового стакан­чика!» — брякнула Рина, знавшая, что Макар бегает в город встречаться с ней, и даже не совсем безу­спешно, потому что однажды он явился с фонарем под глазом и следами помады на щеке.

Макар на мгновение застыл, а потом разорал­ся и бросил в Рину ведро, из чего она заключила, что какая-то доля истины в ее словах есть. Хотя эту Юлю она видела до того всего один раз, когда та вместе с Родионом вытащила их от берсерков. Осо­ба решительная, хотя решительность можно было проявлять и менее активно.

Афанасий оседлал Белого Танца и вывел его во двор. Мерин взглядом мечтателя посмотрел на не­бо, где сквозь хмурые тучи проступала единствен­ная звезда, крупно шагнул, как бы мечтая сразу взле­теть и снести все преграды на пути к этой звезде, а потом вдруг остановился, развернулся, вздохнул и потащился в пегасню. Его осенила мысль, что мож­но своровать немного сена у Ланы или Бинта, не отличавшихся драчливым нравом.

Но, увы, Белому Танцу суждено было совершать великие дела. Афанасий прикрикнул на него, за­ставил протащиться три круга, проскакать, а затем поднял пега на крыло. Громадные крылья распах­нулись. Танец взлетел легко, без усилия, но даже в полете грустно косился на пегасню, где стояли дру­гие счастливые пеги, не занятые спасением челове­чества.

Постепенно Танец начал получать удовольствие от полета и потащил как буксир. Довольно быстро они набрали нужную высоту. Афанасий знал, что уже достаточно, но все равно откладывал момент нырка. Он заставлял Белого Танца подниматься медленно и придерживал его, когда тот ускорялся. Это раздражало пега, и, выражая недовольство, он загребал в полете передними ногами, точно пытал­ся скакать по воздуху.

Наконец Афанасий оказался на такой высоте, что одеревенел. Он почувствовал, что, если сей­час щелкнуть по его куртке ногтем, она отзовется глухим звуком, точно покрытый льдом барабан. С седлом и брюками произошло то же самое. Влага превратилась в тонкий лед, и Афанасий заскользил, предательски кренясь на одну сторону Поняв, что слишком увлекся, набирая высоту, он отдал Белому Танцу команду на нырок. Пег только этого и ждал. Он сложил крылья, и к земле они понеслись бы­стрее пули.

В эти секунды, когда Афанасий держался в обле­деневшем седле только потому, что пег все равно падал в ту же сторону, куда и он упал бы, свалив­шись с него, Гуле вздумалось проснуться. Просну­лась она оттого, что Афанасий замерз, и гуля, как сообщающийся сосуд, тоже ощутила волчий холод. И, естественно, как всякого проснувшегося ее по­сетила мысль, что она несчастнейший человек на свете. Вставать с постели, чтобы натянуть на себя свитер, Гуле было лень. Искать дополнительное одеяло — тоже. Она лежала в кровати, мерзла и размышляла, что вот ее никто не любит, за окном темно и жизнь дрянь. Стоило бы утопиться в чашке с кофе, но до кухни еще надо дотащиться. С горя Гуля заплакала крупными слезами, и Афанасий, от­зываясь ей, тоже заплакал.

Он падал с огромной высоты, наблюдая, как при­ближается земля, стучал от холода зубами, и слезы на его щеках превращались в лед. Афанасию было очень-очень себя жалко. Он бы разбился, потому что от слез был как пьяный, но, на его счастье, Гуле пришло в голову проверить, ответил Афанасий на ее последнее сообщение или нет.

гуля включила монитор (компьютер она безжа­лостно держала в «бессонном» режиме), и — о небо! — серая утренняя жизнь наполнилась красками.

Afanass (04.49). тмн