Алексей Лукшин - Конфуз (сборник)

Бабушка их ждала. Пригласила зайти, но гости по скромности решили дальше прихожей не заходить, чтобы не смущать старую женщину. Контроль над ситуацией Слава взял на себя. С искренним уважением к женщине старше его в несколько раз, негромко проговорил:

– Мать, ты на наш счёт не беспокойся, мы здесь постоим. А наш специалист глянет. Он один зайдёт, посмотрит.

Бабушка угодливо засуетилась, выискивая глазами специалиста. Ей показали на него.

– Да вы проходите в комнату, сейчас вынесу, у меня в спальне она.

В комнате и прихожей аккуратно и чисто, без изысков, без явной нищеты, следы богатого наследства в глаза не бросались, только несколько старых фотографий.

Художник прошёл в комнату. Четыре стены замкнутого пространства в незнакомом помещении вывели его из строя. Он обрёл походку «слегка подшофе». Дойдя до первого стула, с удовольствием на него присел.

Выжидательно расположившаяся меж гостями в прихожей и чудаковатым знатоком, гостеприимная женщина заговорила. Славок, стоявший к ней ближе всех и догадавшийся, что она обращается к нему, замахал руками перед собой, показывая указательным пальцем по направлению в комнату, отрывочно выговаривая:

– Мать. Всё. Понял. Ему говори. Ему. Он главный.

Старая женщина точно не отжила свой век, находилась в полном здравии и рассудке, а именно этот факт не позволял её, пусть и кроткому уму, считать этого специалиста за главного. Ну не хотела: и выглядел он не очень убедительно, и поведение шельмоватое, и вообще строил из себя больше, чем был на самом деле. Умудрённая житейским опытом старушка нутром чувствовала это.

Она принялась рассказывать легенду приобретения и происхождения картины, в мельчайших подробностях, с громкими именами невпопад, для пущей важности, часто обращая свои глаза на прихожую, где расположились трое предприимчивых людей.

Молодая же женщина не знала, куда себя деть. Считала долгом что-нибудь привставить из раннего, слышанного, якобы поправляя бабушку, явно подзабывшую эти детали.

Нервничая, Слава процедил тихо:

– Мать, ты принеси. Мы взглянем, человек посмотрит, не переживай.

Художник, поймавший ситуацию за убегающий хвост, оценил обстановку молниеносно:

– Разберёмся, не волнуйтесь. Давайте взглянем.

Глаза его приобрели приторное, задумчивое отрешение ото всех. Прозвучали слова его за несколько слов до окончания бабушкиной легенды, когда она перечисляла известные фамилии, в чьих мнениях, нельзя сомневаться. Севшая на конька рассказчика, слегка расстроенная, что ей не дали договорить, она пошла в спальню, словно в никуда, бросив фразу:

– Ребят! За сто рублей готова отдать. Мне сто рублей и хватит.

Надо ввести читателя в курс дела: сто рублей по тем временам – месячная зарплата, потому эквивалент придумывать вам самим. У кого зарплата нынче десять тысяч рублей, а у кого и сто тысяч. Но, в общем, хорошие деньги.

Славка имел фамилию Рублёв, между друзьями привычно звался «Рублём», и ему действительно шло, как для автомобиля колёса или для печки дрова. Услышав о деньгах, в его уме потирающие друг о друга ладони нагревались, деньги в кармане жгли ногу и просились наружу, а взял он их с избытком, ненароком, на всякий случай.

И вот бабушка выносит картину, скорее не выносит, а выплывает и небрежно так показывает. Художник деловито встал.

– Аккуратней, аккуратней! К вещам надо бережней относиться, особенно к таким.

Он взглянул на прихожую, ловя на себе благодарный взгляд друзей за свою предусмотрительность.

Подошёл к ней, взял осторожно картину, играя на публику. Именно осторожно, снова ловя благодарные взгляды понимания. Поставил на стул в центре комнаты. Постояв, подумал, придвинул к окну, ближе к свету. Сам себе одобрительно что-то пробубнил и отошёл поодаль. Поставил стул для себя, сел на него. Через минуту переставил, найдя какое-то несоответствие в расположении. После чего уселся так, как люди усаживаются в кресло, то есть центр тяжести, сместив на спинку, а выпрямленные ноги, вытянул перед собой, после чего одну закинул на другую. Одну руку засунул под мышку, другой подпёр подбородок и в такой позе мудреца застыл.

О чём он думал, что переживал, каково было течение его мыслей и куда оно его вело, никому не известно.

Все, кто видел художника в этот час, не сомневались в его талантах, знаниях и высокой чувствительности пера. Он смотрел перед собой, но взгляд устремился в глубину, только ему одному ведомую и, кажется, уходил ещё дальше, превращая обычное рассматривание в некую загадку, необычность, таинство.

Наконец он проснулся, глаза его загорелись, делая попытку взглянуть на друзей, одновременно с тем не мог отвести от картины взгляд. Губы шевелились, словно пересохли от напряжения, пытаясь найти в уголках и трещинках что-то напоминающее воду, язык ходил ходуном, пальцы дрожали. Напряжение, испытываемое художником, передалось и заворожило тех, кто глядел больше на него, чем на картину.

Он сидел на стуле, вроде неподвижно, но его явно лихорадило, уже отчётливо было слышно сквозь частое цыканье:

– Старина. Стаа-ри-наа Ма-а-кковский! – художник повернул лицо к остальным, – Ма-ко-о-вский.

И снова всматривался в картину, будто не веря, продолжая, как в последний раз, любоваться ей. Он словно радовался встрече старых друзей на Эльбе, открытию нового вида животных или нового материка. В нём родился Галилей, а может, новый Колумб.

– Да! Да! Сомнений быть не может – Маковский. Старина Маковский, – счастливо улыбаясь, подытоживал художник.

Вдруг лёгкая дрожь, обуявшая тело, перешла в более крупную. И, наконец, так начала трясти его и лихорадить! Вырастало другое зрелище: трясучка, озноб. Словом, отвратительное зрелище. Он вскочил со стула и, подбежав, шёпотом заговорчески выдавил из себя:

– Надо обмыть это дело. Вы сколько хотите дать этой бабуле?

Он втиснулся в прихожую и там, жалобно поворачиваясь то к одному, то к другому лицом, твёрдо, голосом, не терпящим возражения, убеждал:

– Дайте пятьсот. Это же Маковский! Нельзя так обманывать. Не берите грех на душу, Бога побойтесь!

Все трое, не понимающие в чём дело, выпятили на него глаза.

– Дайте бабушке заслуженно, она ни при чём. Пятьсот рублей, и оставьте её с миром.

Для всех поведение художника стало полной неожиданностью. Они были шокированы и задеты до крайности бесцеремонной выходкой возбуждённого человека.

– Мать, принеси рюмку и хлеба кусок.

– Остынь! Ты чего? – Славка положил ему руку на плечо и надавил, – Угомонись ты! Разошёлся. Никто не собирается её обманывать.

Передавая бабушке деньги, очень настойчиво и долго уговаривали взять пятьсот рублей, на которые она не соглашалась: