Геннадий Чикунов - Я был там [история мальчика, пережившего блокаду. Воспоминания простого человека о непростом времени]

Сравнительно недавно в одной из радиопередач, судя по голосу, молодой человек гневно осуждал тех Ленинградцев, которые в блокадные дни разворовывали в чужих квартирах мебель для топлива. Называл он там нас самыми обидными словами. Очень жаль, что он в тот момент был недосягаем. Так хотелось возразить ему еще более обидными и чисто русскими выражениями. Благодаря этой мебели многие из нас сохранили свои жизни. А жизнь, как известно, бесценна. Сейчас, сидя в теплой, светлой квартире, с туго набитым животом, на мягком диване с бутылкой пива в руке, легко рассуждать, что было правильно, а что преступно.

Из-за нехватки топлива «буржуйка» топилась не всегда, и поэтому для освещения в это время использовалась так называемая коптилка. Изготавливали ее сами кто как мог из подручных материалов. У кого-то были лампадки, которые ставятся перед иконами, у кого-то коптилки были сделаны из гильз от снарядов, у нас же, насколько я помню, такой светильник состоял из маленькой баночки с крышкой, в которую была вставлена тонкая трубочка с фитилем. Я не знаю, чем ее заправляли, но она больше коптила, оправдывая свое название, чем светила. Благодаря ее стараниям копоть была не только на потолке, стенах и домашней утвари, но даже наши лица были черные, словно от южного загара. За водой нужно было ходить далеко, а с каждым днем тающие силы не позволяли этого делать, поэтому умывались очень редко, а в бане помылись только весной 1942 года.

ЖЕЛАЯ ПОЛУЧИТЬ РАБОЧУЮ ХЛЕБНУЮ КАРТОЧКУ, ПО КОТОРОЙ ДАВАЛИ 250 Г ХЛЕБА, А НЕ 125, КАК ИЖДИВЕНЦАМ, ТЕТЯ МАРУСЯ УСТРОИЛАСЬ НА РАБОТУ В ГОСПИТАЛЬ. КРОМЕ ТОГО, ЧТО ОНА СТАЛА ПРИНОСИТЬ ДОМОЙ ЕЖЕДНЕВНО НА 135 ГРАММ ХЛЕБА БОЛЬШЕ, ЧЕМ РАНЬШЕ, ИНОГДА ОНА ПРИНОСИЛА КАРТОФЕЛЬНЫЕ ОЧИСТКИ, КОТОРЫЕ МЫ С УДОВОЛЬСТВИЕМ ПОЕДАЛИ.А один раз принесла, как нам тогда показалось, огромную, уже вареную кость. Мяса на ней, к сожалению, не было ни грамма, ее, очевидно, выбросили на кухне после тщательной обработки, но, прокипятив ее несколько раз в небольшой кастрюльке, суп из картофельных очисток казался деликатесом. Когда из нее уже ничего не вываривалось, мы стали обжигать ее на открытом огне, соскабливать образовывающийся уголь на поверхности кости, и этот черный порошок поедать. В конечном итоге эту кость мы съели без остатка. Нам очень нравилось прилеплять картофельные очистки к горячей «буржуйке» и поедать их в печеном виде.

К сожалению, тетя Маруся отработала в госпитале недолго, и пусть даже очень редкие гостинцы прекратились. Наша жизнь заметно ухудшилась. Прожить на 500 г хлеба четверым без какого-либо приварка было уже невозможно, потому что мы были уже очень ослаблены. Стоило не поесть ничего всего несколько раз, и можно было уже не встать. По карточкам давали только хлеб, по 125 г на человека, а остальные продуктовые карточки отоваривались очень редко.

В декабре было несколько дней, когда и на хлебные карточки мы не получили ни грамма. От такого питания мы уже передвигались с большим трудом. Было такое ощущение, что к ногам подвесили огромные чугунные гири, которые необходимо было передвигать при каждом шаге. Не было сил даже держать на голове зимнюю шапку. Когда мне надевали ее на голову, моя шея не выдерживала такой нагрузки и клонилась набок, и стоило много сил удержать ее на голове. На какое-то время я потерял силы окончательно и уже не мог стоять на ногах совсем. Когда меня ставили на них, у меня тут же начиналось головокружение, сильное сердцебиение, ноги подкашивались, и я падал. Какие-то люди, приходившие к нам, говорили матери, что я безнадежен и что вряд ли уже встану. Но вопреки предсказанию какие-то силы подняли меня. Я точно не помню, но у меня есть подозрение, что мать отрывала какую-то часть от своего мизерного пайка и отдавала мне. Город был заполонен военнослужащими, среди них немало было подводников и летчиков, и им, как говорили, среди других продуктов выдавали шоколад. Мать где-то раздобыла несколько пачек табаку и у подводников выменяла этот табак на плитку шоколада. Во-первых, эта плитка была в несколько раз больше тех, которые обычно продаются в магазинах, по вкусу шоколад был больше горький, чем сладкий. И вот этим шоколадом нас мать начала помаленьку подкармливать. Очевидно, и эта шоколадная плитка тоже сыграла свою роль.

Зимой наступили дни не жизни, а выживания. Чтобы выжить, нужно было каждый день двигаться, обеспечивая свое существование. Отстоять огромную очередь за хлебом, разыскать и принести домой воды, раздобыть где-то дров и порубить их по размеру нашей топки, вынести ведро с отходами и т. д. и т. п. Но чтобы не только двигаться, а даже просто встать на слабеющие с каждым днем ноги, нужно было иметь огромную силу воли, беспредельное желание выжить. Только испытав все это, можешь понять, что пришлось пережить нашим родителям и людям старшего поколения, очутившимся в этом аду. Мы, дети, по мере своих сил помогали взрослым в это трудное время, но нам не возбранялось при плохом самочувствии не вставать с кровати и не вылезать из-под одеяла в холодную комнату до выздоровления. А ВЗРОСЛОМУ, ПРИ ЛЮБОМ СОСТОЯНИИ ДУШИ И ТЕЛА, НЕОБХОДИМО БЫЛО ВСТАТЬ И ВЫПОЛНИТЬ ТУ РАБОТУ, КОТОРАЯ СОХРАНЯЛА СРЕДУ ДЛЯ СУЩЕСТВОВАНИЯ ЕЩЕ НА ОДИН ДЕНЬ. ЕСЛИ В КАКОЕ-ТО УТРО ТАКОГО ЧЕЛОВЕКА НЕ НАХОДИЛОСЬ, ТО ЭТО БЫЛО РАВНОСИЛЬНО ПРИГОВОРУ НА СМЕРТЬ ВСЕМУ СЕМЕЙСТВУ.Такую семью могло спасти только чудо. Спасибо нашей матери и тете Марусе за то, что они до самой эвакуации каждый день находили в себе силы встать утром, выкупить хлеба, найти дров, натопить «буржуйку», принести воды, из ранее считавшихся несъедобными вещей сварить какую-то еду и накормить нас с сестрой. Этими мужественными и героическими поступками они спасали не только свою, но и нашу жизнь на протяжении всей блокады.

До войны даже в страшном сне нам не могло присниться, что мы будем есть совсем несъедобные растения и предметы. Первое, что нам довелось попробовать из этого перечня, травяные лепешки, пожаренные на олифе, на которой разводят краски, круто посоленные крупными кристаллами соли. Вкус этих лепешек был настолько незабываемый, что даже сейчас, спустя не один десяток лет, при одном воспоминании о них желудок начинает выворачиваться наизнанку. Вторым «деликатесом» можно назвать столярный клей, которым клеят деревянные изделия. Должен признаться, что он мне нравился больше, чем травяные лепешки. В разогретом состоянии он чем-то напоминал холодец. Помню, такого так называемого холодца мы поели немало. Много лет спустя я узнал, что этот клей был разных сортов. От одного сорта люди умирали, а от другого – оставались живы. Видимо, наши взрослые знали об этом, и мы не отравились. До войны я знал, что по земле можно ходить, ездить, но что ее можно еще и есть, узнал только в блокадном Ленинграде. На рынке в продаже появилась съедобная земля, и мать однажды купила алюминиевую чашечку этого «деликатеса». Даже будучи смертельно голодными, мы не сразу решились взять в рот эту черную неизвестную нам массу. Только когда мать показала нам, что это не грязь из лужи, а съедобный продукт, мы сначала робко, с опаской съели маленький кусочек этой массы, а потом уже ели смело, как знакомый нам продукт. По вкусу эта землеподобная масса отдаленно напоминала вкус творога. Говорили, что это перегной от сгнивших овощей из какого-то овощного комбината. Еще говорили, что от этого перегноя умерло много людей, получивших засорение желудка. Очевидно, наши желудки оказались всеядные и сумели переварить даже землю.