Геннадий Чикунов - Я был там [история мальчика, пережившего блокаду. Воспоминания простого человека о непростом времени]

САМЫМ, ПОЖАЛУЙ, ЗНАМЕНАТЕЛЬНЫМ СОБЫТИЕМ В ГОРОДЕ БЫЛ ПУСК ТРАМВАЕВ.Ожившие трамваи принесли людям не только физическое облегчение, когда отпала надобность часами шагать по заснеженным улицам до завода, но и моральное. В людей вселилась надежда, что, несмотря ни на что, город будет освобожден от той удавки, в какую он попал в сентябре 1941 года, и что ради этого стоит жить дальше.

Первые трамваи встречали с радостью и ликованием. Многие, узнав о таком радостном событии, специально выходили на улицы, чтобы поприветствовать оживший городской транспорт. Свой первый трамвай я встречал на углу Лесного проспекта и улицы Батенина. Я пришел на это место специально, чтобы посмотреть на трамвай. Очевидно, в то время трамваев ходило еще не много, потому что ждать мне пришлось довольно долго. И когда я уже хотел возвращаться домой, чтобы не беспокоить маму долгим отсутствием, со стороны Финляндского вокзала послышалось знакомое лязганье и из-под железнодорожного моста не спеша выполз трамвай. На проспекте было немноголюдно, но почти все остановились и, стоя с двух сторон улицы, с улыбкой на лице, радостно приветствовали своего ожившего блокадного друга и помощника. Кто-то махал руками, кто-то плакал, а кто-то стоял молча и улыбался. Но было видно, что это событие всех радовало. Придя домой, я долго рассказывал матери и тете Марусе, как выглядел трамвай, сколько было народу на проспекте и в трамвае и как люди приветствовали его появление. Помню, меня слушали с неподдельным вниманием и радостными улыбками на лицах.

На мой взгляд, вторым не менее радостным и значимым событием можно назвать открытие городских бань. Эти бани отмыли не только тела, но и души блокадников. Кто прошел через эти блокадные бани весны 1942 года, не забудут их никогда. Во-первых, в открывшихся банях не было разделений на женские и мужские отделения. Дети, мужчины и женщины мылись в общем отделении одновременно.

В одном из документальных фильмов о блокадном Ленинграде одна из блокадниц, вспоминая об открывшихся весной 1942 года банях, рассказывала, что, когда блокадники увидели себя в бане в обнаженном виде, то очень долго хохотали, настолько они были истощены. Насколько я помню, в нашей бане никто не смеялся. Было немало людей, которые не могли даже раздеться и одеться. Тазики с водой от кранов переносили общими усилиями, обступив его со всех сторон, словно железобетонную плиту. Обнаженные мужчины и женщины молча стояли в очереди у раздаточных кранов с пустыми тазиками в руках. ЕСЛИ ТЕМ ЛЮДЯМ ВМЕСТО ТАЗИКОВ ДАТЬ В РУКИ КОСЫ, ТО ОНИ ВПОЛНЕ МОГЛИ БЫ ИЗОБРАЖАТЬ САМУ СМЕРТЬ, КАКУЮ РИСУЮТ СОВРЕМЕННЫЕ ХУДОЖНИКИ.Впалые щеки, выпуклые скулы, глубоко запавшие глаза, выпирающие ключицы. На руках и ногах почти полное отсутствие мышц. Кожа на теле была настолько тонка, что ее на фоне выпирающих костей скелета было почти не видно. У некоторых людей были огромные животы и слоноподобные опухшие ноги. В бане царили полное взаимопонимание и взаимовыручка. Более сильные помогали слабым помыться и одеться. Некоторых приходилось по нескольку раз заводить в моечную из-за их голодного поноса. Желудки этих людей уже перестали работать, и организм стал поедать самого себя. Какая-то принятая пища не переваривалась и постоянно выходила наружу. Одним словом, эти бани отмыли наши тела и души, но потребовали вложить большие физические силы.

С приходом весны на улицах и площадях города появились огороды, на которых стали выращивать культуры с большим содержанием витаминов. Особенно мне запомнилась редиска. Я не помню, пробовал я ее до войны или же нет, но как следует я с ней познакомился в 1942 году благодаря Ленинградским блокадным огородам. Огородов мы не сажали, но мать с тетей Марусей где-то доставали редиску и заставляли нас с сестрой ее есть. Усиленно нас поили хвойным отваром. Редиску мы ели, конечно же, с удовольствием, а вот отвар вызывал у меня, например, отвращение. Вид и вкус этого пойла я помню до сих пор, как и вкус травяных лепешек, жаренных на олифе.

За зиму 1941–1942 года мы настолько ослабли, что ни прибавка хлеба, ни весеннее солнце, ни витамины, изредка попадавшие на наш стол, ни хвойные отвары нам уже не помогали, и наше здоровье нисколько не улучшалось. Особенно плохо чувствовала себя наша мама. Она уже из-за водянки передвигалась с большим трудом. Спасти нас могло только усиленное питание, но необходимых продуктов в нужном количестве взять было негде и не на что. Их можно было достать только за пределами блокадного города. Тетя Маруся начала уговаривать нашу матушку эвакуироваться из города на большую землю еще с зимы, когда открылась через Ладогу так называемая «Дорога жизни», но мать и слушать не хотела об этом, мотивируя это тем, что Коля (наш отец) воюет здесь, и мы должны быть рядом с ним. Тогда тетя Маруся обратилась в какую-то организацию, ведающую эвакуацией населения, и нас эвакуировали помимо воли нашей матушки, насильно. В июне месяце 1942 года нам сообщили, когда мы будем выезжать, и к этой дате мы были уже готовы. В день отъезда нашли где-то двух мужиков, которые согласились помочь нам добраться до Финляндского вокзала. Денег на оплату у нас не было, и поэтому за их труд они согласились взять у нас перину. С Лесного проспекта до вокзала добирались на трамвае. Основные пожитки несли нанятые нами мужчины, а мы что полегче. Мне, помню, доверили стеклянный графин, поставленный в сетку. Сетка была длинная, а я ростиком маленький, и этот графин у меня волочился почти по земле. При посадке в трамвай на Лесном проспекте графин ударился о трамвайную подножку, разбился, и дальше я поехал налегке, с пустой авоськой.

Здание Финляндского вокзала было разрушено, и поэтому до отправления нашего эшелона мы устроились на улице, прямо на развалинах бывшего вокзала. Погода была теплая, день был солнечным, и поэтому сидеть было не обременительно. А самое приятное было то, что нам выдали на вокзале целых две буханки хлеба, что по тем временам приравнивалось к целому состоянию. Из-за боязни переедания, что в нашем положении было смерти подобно, нам из этого состояния выделили по маленькому кусочку. Я, помню, моментально его проглотил, почти не жуя, в надежде, что мне тут же отрежут другой, но, получив отказ, ужасно расстроился. Я недоумевал, почему, имея такой большой запас хлеба, мне дали всего один кусочек. Раньше не давали потому, что больше не было, а почему не дают сейчас? Не понятно. Все разъяснения взрослых на меня не действовали. Я понимал только то, что я хочу есть и что рядом лежат две буханки хлеба, которые можно съесть. Поняв, что никакими мольбами я не выпрошу больше ни крошки, как только взрослые чем-то отвлекались, моя рука тут же залезала в сумку, отщипывала кусочек хлеба и быстро засовывала его в рот. Мои грабительские действия были быстро обнаружены, и дорогая для меня сумочка была переставлена в недоступное для меня место.