Геннадий Чикунов - Я был там [история мальчика, пережившего блокаду. Воспоминания простого человека о непростом времени]

Я уже не помню, сколько дней и ночей мы проехали на этом поезде. Помню только, что на больших станциях стояли очень подолгу и нас кормили различными кашами с маслом, давали настоящий ржаной хлеб, сладкий чай, снабжали кипятком. Чувствовалась определенная забота о нас и сочувствие. Хотя мы были на Большой земле, но редкий день нас не сопровождали немецкие самолеты. Но им чем-то наш эшелон не нравился, и за всю поездку непосредственно на наш поезд нападений не было. А по пути следования мы видели разбитые вагоны и раненых людей.

ПОСЛЕ ТОГО, КАК МЫ ВЫРВАЛИСЬ ИЗ ОГНЕННОГО КОЛЬЦА, КАЗАЛОСЬ, ЧТО ВСЕ БЕДЫ УЖЕ ПОЗАДИ, ДАЛЬШЕ ЗАЖИВЕМ КАК В СКАЗКЕ: ДОЛГО, СЫТНО, СЧАСТЛИВО И ВЕСЕЛО.Но, к сожалению, все оказалось гораздо сложней и печальней. Мы вырвались только из блокадного кольца, а цепкие когти смерти продолжали держать нас и на Большой земле. У многих организм был ослаблен до такой степени, что уже никаким, даже усиленным питанием невозможно было поставить людей на ноги. Почти на каждой большой станции с нашего эшелона снимали и увозили тяжелобольных и мертвых. Смерть продолжала преследовать нас и здесь. Не обошла она и нашу семью.

Нашей матери становилось все хуже и хуже. Когда все надежды на хорошее питание рухнули, мы решили вызвать врача. Врач порекомендовал отправить ее в больницу на первой же большой станции. В это время мы ехали по территории Вологодской области, и следующая станция была Бабаево. Кто-то вызвал «Скорую помощь», и через некоторое время подъехал мужик на лошади, запряженной в обычную деревенскую телегу. Самостоятельно ходить мать уже не могла, и ее вынесли общими усилиями из вагона и положили на сено, лежавшее на дне телеги. Из вагона мы передали для нее подушку под голову, мужик взял в руки вожжи, махнул кнутом, и эта «Скорая» медленно поплелась в сторону больницы. Все то время, когда мать готовили к отъезду, она не сводила с нас глаз. Мне казалось, что она хочет что-то сказать, но не может или не решается. Так мы и расстались, не сказав друг другу ни слова. Положили ее головой к лошади, и она смотрела на нас своим печальным и прощальным взглядом до тех пор, пока телега не скрылась за привокзальными деревьями. Вскоре нас начали кормить. Пока мы с тетей Марусей бегали на раздаточный пункт, пока ели, и не заметили, как мужик со «Скорой» телегой снова подъехал к вокзалу. Оставив лошадь у вокзала, он подошел к нашему вагону и громко прокричал: «Вашу тетку, которую я брал из вашего вагона, я не довез до больницы. Она умерла дорогой». Я заорал, как ошпаренный. Никакие уговоры о том, что речь идет не о нашей матери, а о другой тете, на меня не действовали. Я прекрасно понимал, что меня обманывают, чтобы успокоить, и продолжал плакать навзрыд. Я помню до сих пор, какая тоска сдавила мое сердце. В СВОИ ВОСЕМЬ ЛЕТ Я УЖЕ ПРЕКРАСНО ПОНИМАЛ, ЧТО МЫ ОСТАЛИСЬ СОВСЕМ ОДНИ, НАХОДИМСЯ В ПУТИ, И У НАС НЕТ ДАЖЕ СВОЕГО ДОМА.В то время тете Марусе, ехавшей с нами, было всего 17 лет, и она, как несовершеннолетняя, не могла взять нас с сестрой на воспитание. Нас высадили с поезда и отвезли в детприемник-распределитель, а наш эшелон ушел дальше. Тетя Маруся тоже не поехала, а сошла с этого поезда вместе с нами и каждый день приходила в детприемник проведывать нас. Где она жила все это время, я даже не знаю.

Станция и поселок Бабаево находятся в Вологодской области, примерно в 250 километрах от Вологды. Сам поселок небольшой, примерно на 1500–2000 жителей, состоящий из одно– и двухэтажных домов. Детприемник, куда нас с Фаей поместили, располагался в двухэтажном деревянном доме. До войны, очевидно, здесь был клуб или какое-то другое общественное заведение. Весь первый этаж занимал зал, а на второй этаж вела широкая, пологая деревянная лестница с толстыми массивными перилами, державшимися на массивных, круглых, точеных ножках. Судя по количеству детей в группах, куда нас поместили, умерла не только наша матушка, а были сняты с поезда и многие другие семьи. Помню, что большую часть времени мы проводили на втором этаже. Все дети были примерно нашего возраста: от 5 до 10 лет. Между собой мы почти не общались, ни во что не играли. Целыми днями сидели по разным углам просторной комнаты с печальными, задумчивыми лицами. Кто-то плакал громко, навзрыд, кто-то сидел молча, уставившись ничего не видящими глазами куда-то вдаль, и вытирал кулаками текущие по щекам слезы. Мы с Фаей сидели рядом на широкой деревянной скамейке, прижавшись друг к другу, наблюдая за происходящими событиями. Фае было в то время пять лет, и она, очевидно, еще не понимала, какое горе постигло нас в пути, а я смерть матери переживал очень болезненно, никого не хотел видеть, ни с кем не хотел общаться. Да и сильное истощение не располагало к каким-то движениям. Навещавшая нас тетя Маруся все время говорила, что мать положили в больницу, она скоро поправится, заберет нас отсюда, и мы поедем дальше, опять все вместе. Я прекрасно понимал, что она это говорит ради успокоения наших душ, но делал вид, что верю ее словам.

Желая удостовериться, что наша мать действительно умерла, тетя Маруся пошла в больницу, куда свозили с проходящих эшелонов больных и умерших. Ей предложили сходить в стоящий рядом с главным корпусом сарай, служащий в то время моргом, и опознать там нашу матушку. Как она потом рассказывала, что дальше порога этого сарая она не смогла пройти. На стеллажах огромного, длинного сарая лежали абсолютно голые покойники. Она говорит, что ей, пережившей блокаду, стало так страшно при виде такого количества покойников, что она бежала бегом от этого скорбного, мрачного хранилища мертвых.

Пробыв с нами примерно две недели, тетя Маруся оформила документы на проходящий мимо Бабаево очередной эшелон с эвакуированными из Ленинграда, и пришла в детприемник, чтобы проститься с нами. Она нам сказала, что уезжает, и, как только мать выздоровеет, мы приедем к ней и будем жить снова вместе. Мы с ней простились, вместе поплакали, и она зашла к директору детприемника, чтобы узнать, куда нас повезут и когда. Директор, как потом рассказывала тетя Маруся, сам еще ничего не знал и посоветовал ей взять нас с собой и отдать в детский дом в той местности, где она будет жить сама, чтобы мы не потеряли свою родню и друг друга. Если учесть ее возраст, подорванное блокадой здоровье, полную неизвестность будущей жизни и устройства, очень непросто было последовать совету директора. Но она все-таки пошла на это, и очередным эшелоном мы, опять все вместе, но уже без матери, продолжили наш путь в неизвестность.

Этим поездом мы доехали до города Рыбинска, а дальше должны были плыть на пароходе по Волге. Как выглядел город в те годы, я помню очень плохо, но зато очень хорошо запомнил отлогий песчаный берег с небольшим, почти круглым, остекленным со всех сторон домиком, где продавали билеты на пароходы. Наши вещи лежали рядом с этим домиком прямо на песке, а мы сидели на вещах.