Патрик Уайт - Фосс

– Да, – ответил Джадд, – сарай, в котором мы с мальчиками стрижем овец.

– А-а, – протянул богатый молодой человек и сжалился.

– Расскажи про лису, которую ты притащил домой и держал на цепи, чтобы приручить! – настаивал Тернер.

– Нечего тут рассказывать, – сказал Джадд, держа в зубах нитку. – Она жила на цепи. Я ее так и не приручил.

– И что было с ней потом? – спросил Тернер.

– Пристрелил.

– Продолжай, – прошептал Тернер, словно видя все собственными глазами.

– Если мы говорим об одной и той же лисе, то видел я ее у Джадда, – заявил Ангус, – то была хилая, шелудивая тварь.

И все же молодой помещик постепенно свыкся с бывшим каторжником, ныне поселенцем, и Джадд почувствовал это, и ему стало жаль лису-пленницу, чью огненную шубку он прежде видел в сумерках у края зарослей.

Однажды, вскоре после досадного инцидента с горчицей и кресс-салатом, Фосс подошел к троице, как обычно, сидевшей у костра. Тернер с Ангусом, которые, как всегда, бездельничали, тут же уставились на горящие ветки, Джадд продолжил латать парусиновый мешок для воды.

– Мистер Джадд, – начал Фосс, – я уже давно хотел распорядиться насчет мер по защите наших навигационных приборов от влаги.

Он подождал.

И тогда Джадд ответил, с трудом проталкивая иголку сквозь парусину:

– Защитить наши приборы от влаги вряд ли выйдет, сэр.

– Почему же? – спросил Фосс, хотя, вероятно, знал причину.

Его выдвинутое вперед колено чуть подрагивало.

– Они утонули, когда перевернулся плот, – сказал Джадд.

Ему действительно было больно. Он едва не уколол себя иголкой, чтобы отвлечься.

– К сожалению, – заметил Фосс, – ваша интуиция не распространилась на приборы, зато ее хватило на муку.

– Ох уж эта мука! – вскричал Джадд, отчаянно страдая, как и было задумано. – Вам не надоело про нее вспоминать?

Крупный мужчина весь дрожал.

– Боюсь, вы слишком чувствительны, – вздохнул Фосс.

Было непонятно, добился он своего или еще нет.

– Приборы для меня – больная тема, сэр, – признался Джадд.

Раздалось шипение – из так называемого дымохода на костер вновь упала капля воды, делавшая это с завидной регулярностью.

– Один компас у нас есть, сэр, – проговорил человек, который снова почувствовал себя каторжником, – тот, что лежал в моей седельной сумке.

– Всего один? – переспросил Фосс. – Серьезная помеха, если нам вдруг придется разделиться на два отряда.

Намек был настолько коварный, что больше и говорить ничего не пришлось, и Фосс вернулся в свою часть пещеры, точнее, в маленькую нишу, которую делил с Лемезурье.

В Ральфе Ангусе сострадание к каторжнику боролось с привитыми некогда классовыми условностями. Хотя отличительной чертой его всегда была мужественность, он заставил себя сказать:

– Прошу прощения, Джадд. Мне стыдно за его поведение.

Чувство вины за собственное поведение в прошлом добавило еще больше напряжения в его и без того деревянные слова.

– Ха! – сплюнул Тернер. – Разделиться на два отряда! Если уж на то пошло, мы – с тобой, Альберт. С компасом или без. Верно, Ральф?

Ангус не ответил. Он пока не знал, насколько далеко готов зайти, и поэтому расстраивался, хотя с того самого момента еще больше сблизился с Тернером и Джаддом.

Дальнейшего развития инцидент не получил или же так казалось. Возникли и другие проблемы, из которых болезнь Лемезурье занимала не последнее место. Больной поправлялся медленно и был очень слаб. Он уже мог сидеть, сцепив костлявые руки в замок, но одежда на нем болталась. Кожа сильно пожелтела, и глаза на истаявшем, заросшем щетиной лице смотрели из пещеры на мир серой воды и голых деревьев взором провидца.

Время от времени тяжелая и плотная пелена дождя буквально рассеивалась. В наступавшей тишине серые цвета размывала зелень. К середине дня тело утонувшей земли всплывало на поверхность, появлялись острова, и птицы, несущиеся по небу, словно черная пыль, подавали надежду на спасение.

Фосс, постоянно наблюдавший за своим пациентом, однажды с удовольствием увидел, что тот пытается ходить.

– Вот это правильно, Фрэнк! Хорошо, что вы стремитесь быть в форме, потому как после окончания сезона дождей мы с вами продолжим путь. Так ведь?

Поскольку Лемезурье и в голову не приходило, что у него есть выбор, он не стал просить объяснений, а ответил унылым голосом, как нельзя лучше подходящим серо-голубой воде, наполнявшей день до краев.

– Конечно.

Впрочем, на Фосса он не посмотрел.

Иногда, подозревал измученный лихорадкой человек, предводитель его не сознавал их общей участи, и значит, Лемезурье должен был видеть за него, чувствовать за него. Он научился различать биение пульса или дрожь земли, записывать которую, вероятно, и стало единственным смыслом его существования.

Утомившись первыми предпринятыми шагами, он быстро уснул, и Фосс, который довольно продолжительное время прислушивался к его дыханию и наблюдал за другими признаками сна, постепенно образующимися вокруг него в пещере, наконец решил изучить пресловутый блокнот. Долго уговаривать свою совесть ему не пришлось: тот торчал из седельной сумки, то есть на виду, без защиты своего спящего владельца. Лемезурье спал сном капризного ребенка в густом свете костра, таком же тусклом и неподвижном, как пыльные гранаты.

Фосс взял книжку. Он заколебался, словно боялся заглянуть в зеркало, где увидит изъяны, которых страшился больше всего.

Благоразумным порывам он не поддавался никогда, разве что по случайности, поэтому, разумеется, заглянул в чужой дневник и сразу очутился на кошмарной арене детства, оглушенный стуком собственного сердца. «Это же стихи безумца!» – заявил он довольно чопорно, пытаясь защититься. Если бы книжка не была прибита гвоздями к его рукам, он, пожалуй, даже мог обойтись с поэтом с особой жестокостью. Вместо этого ему пришлось прочитать поэму, озаглавленную Лемезурье «Детство». Прочерченная под словом линия была столь глубока, что защищала его как крепостной ров.

Фосс прочитал:

«Когда они открыли нас ножами, они забрали наши сердца. Иные носили их на шляпах, иные засушили, чтобы сохранить навеки, иные их съели, словно те были розами, и все это – с радостью, пока не стало понятно, что плоть начала гнить. И тогда они испугались. Они повесили свои цветы на темное дерево, быстро-быстро.

Что касается детей, они срывают свои слезы и кладут в родительские руки. К родителям возвращается невинность, они плачут. Мертвые красные цветы так весело плывут по воде! У реки расстелена белая скатерть в честь праздника детей. Все болтают. Пчелы жужжат по золотистым тоннелям. Медовые сласти подкупают детей и заставляют их забывать. Липким губам уже все равно. Дети быстро забывают того, кто научил их пользоваться ножом. Есть и другая сторона дома, вдоль которой растут сосны. Приходят противоречивые послания, иные – в песнях, что поют протяжными низкими голосами, иные – в отрывистом лае. Мы вырезаем наши намерения на стволах, но теряем ключ. Поэтому деревья полны тайн и мха.