Ткачев А.,Соколов В.и др.- Свобода любви или идол блуда

По Ветхому Закону равно нечистыми счита­лись как женщина в период месячных кровей, так и мужчина, имевший истечение семени. Кровь и семя здесь равно виновны в ритуальной челове­ческой нечистоте. Виновны не они сами по себе, но виновен человек, имеющий истечение. Во всем этом есть глубина и иносказание.

В крови - душа, но сама кровь - в семени. От семени зачинается человек, чья кровь будет в душе. Семя выше крови. Не зря Церковь на про­тяжении долгих столетий подчеркивает Христо­во безсеменное зачатие и Рождество. От Духа Свя­та и Марии Девы родился Христос. Но это уникальное рождение без семени мужа лишь под­черкивает важность правильного отношения к жизни пола у людей простых, но в Бога верующих.

Семя нельзя изливать как попало, с кем по­пало и куда попало. Прелюбодейное излитие се­мени есть тайный вид кровопролития, вернее -залог будущих кровопролитий. Опять можно вспомнить историю Давида, и не только ее одну.

Если некая культура узаконит разврат, то тем самым она узаконит человеческие жертвоприно­шения. Это — неизбежный закон, рожденный внутренней логикой. Раз ты блудишь открыто и ритуально, во славу своих «богов», то ты будешь лить чью-то кровь открыто и ритуально, во сла­ву тех же «богов». Если же ты блудишь тайно, но неистово, ты тоже будешь проливать кровь, так же тайно, но также преступно. Например, через аборты.

Вот картина из повседневности, повторяю­щаяся часто, но запах ужаса от этого не утратив­шая. Она тоже состоит из крови и семени, и тоже незримо связана с древними культами разврата и кровопролитий.

Женщина сделала аборт, а через месяц забе­ременела снова. Такое часто случается. Орга­низм уже перестроился на сложный процесс вы­нашивания, и вдруг из него вырвали с мясом чуть было зародившуюся жизнь. Тогда организм жен­щины жадно стремится впитать в себя, усвоить семя, чтобы продолжить внезапно прерванное материнство. Если между прерванной и вновь начавшейся беременностью прошло совсем не­много времени, а ребенок все так же нежелате­лен, аборт вряд ли опять сделают. Велика опас­ность для организма женщины. Ребенок, скорее всего, родится. Такое часто случается.

На выходе получится то, рядом с чем Хич­кок отдыхает. Во-первых, это - «лишний», «не­запланированный» человек. Он никогда бы не родился, если бы перед ним не был жестоко убит его брат или сестра. Сколько бы ни прожил на свете этот, родившийся, он рискует всю жизнь проносить под кожей ощущение собственной «ненужности», «случайности». Ведь даже Всемо­гущий Господь Бог вынужден дарить такому че­ловеку жизнь, приспосабливаясь к человеческо­му произволу.

Во-вторых, его первым жилищем будет ка­мера пыток. Матка, в которой человек безвыход­но проживет девять (!) первых месяцев жизни, будет комнатой, стены которой забрызганы све­жей кровью недавно расчлененного брата или сестры. Переночуйте в пыточном бункере хотя бы ночь и скажите сами: может ли родиться нор­мальным человек, проживший в подобном по­мещении более полугода?

Сможет ли такой человек любить свою мать? Вопреки логике и воспитательным постулатам, не будет ли он ощущать присутствие убийцы рядом с той, кого всю жизнь будет называть «мамой»?

Наконец, в-третьих, если родился мальчик, перед которым убили девочку, или наоборот, — то не впитает ли родившийся человек еще в утро­бе запахи и интуиции противоположного пола? Трансвеститы и гермафродиты, лесбиянки и го­мосексуалисты - не оттуда ли, хотя бы отчасти? И не оттуда ли столь частое ныне непреодолимое отчуждение между детьми и родителями?

Эта так называемая «культура прерывания беременности», созданная во имя того, чтобы дать матери свободу наслаждаться жизнью, не связываясь с тяжестью материнских обязаннос­тей, вписывается в библейское миропонимание как новый культ Молоха. Уже не на раскален­ные руки медного идола под шумную музыку бросают сжигаемых младенцев. Их теперь выс­кабливают из прелюбодейных утроб под звуки речей о правах человека. Их «экономно» исполь­зуют в фармацевтической промышленности или других областях содомо-гоморрского хозяйства, потому

как не пропадать же ценному биологи­ческому материалу! Так в концлагерях перед сжиганием людей стригли наголо, чтобы этим волосом утеплять подводные лодки. Жестокость, помноженная на практичность, рождает крово­жадность в промышленных объемах.

Зверствам Гитлера, неправдоподобному бес­человечию его фабрик смерти мы ужасаемся. Но сами создаем или молча соглашаемся с уже соз­данными фабриками смерти для неродившихся младенцев, соглашаемся без всякого ужаса, с полным бесчувствием. Это — культ Молоха в его новейшем варианте.

Мы не висим в воздухе. Мы твердо стоим на почве, хранящей следы прожитых столетий. Половой вопрос всегда сопровождал масштаб­ные процессы переустройства жизни. Часто было так: «разнуздать, чтобы взнуздать». Снача­ла — теории обобществления женщин и детей, «стакан воды», «Любовь пчел трудовых» (книга товарища Александры Коллонтай). Сначала — ниспровержение буржуазной морали, то есть доведение до логического конца «передовых» идей самой буржуазии. Например, революцион­но мыслящие ученые Советской России пыта­лись экспериментально доказать правоту пред­положения о происхождении человека от обезьяны. Для этого молодые добровольцы обо­их полов спаривались в научных целях с челове­кообразными обезьянами противоположного пола. Запад визжал от восторга! Он всегда вос­торженно визжал, когда мы творили невесть что, и угрюмо замолкал, когда мы приходили в разум и начинали исправляться.

Затем, когда комсомольские упражнения с комсомолками потеряли идейный вид, началось завинчивание гаек, суровый аскетизм и сублима­ция энергии в сторону войны и стройки. В это время сама буржуазия, видя ужасно воплотивши­мися собственные идеи, из чувства самосохране­ния возвращается к классической морали, семье, обузданию похоти. Такова была история первой сексуальной революции в России.

Затем, уже после Великой Отечественной войны, мы делали вид, что у нас другая природа, пытались украсить и очеловечить социализм. А в это время сытый мир по ту сторону преграды, названной Черчиллем «железным занавесом», сходил с ума и томился желанием явно заняться тем, чем уже давно занимался тайно.

В 1953 году в Чикаго в свет выходит первый номер журнала «Плейбой». Это - официальная дата новой волны сексуальной революции. Сна­чала, вроде бы, ничего особенного, ничего раз­вратного. Ну, подумаешь, в середине журнала – вкладыш с фотографией красотки (в первом номере ею была Мэрилин Монро из фотосес­сии 1949 года). Смесь юмора, разговоров о куль­туре; о сексе — только между делом. Серьезные авторы в заглавиях. Набоков тот же, Маркес, Хемингуэй. Но с этих лет в культуре новейшей эпохи уже будет трудно разобраться, где кончи­лась культура и началась порнография, или где порнография не думала заканчиваться, но все это, тем не менее, относится к культуре. «Где за­канчивается Беня Крик, и где начинается по­лиция?» - спрашивали одесситы в рассказах Бабеля. Жанры перетекают друг в друга, оскароносные актеры снимаются в сценах с макси­мальными ограничениями по возрасту, класси­ческие произведения становятся основой для порно-сюжетов. И самым опасным итогом ста­новится неразличимость граней, стирание пе­реходных границ от высокого к запретному и обратно. Это и есть, надо понимать, Вавилон, то есть «смешение», когда критик вынужден сказать (о фильме «Калигула»), что для истории слишком много порнографии, а для порногра­фии слишком много истории.