Александр Генис - Эссе 2003-2008

В этом торопливом мареве каждое заметное явление - от какого-нибудь Путина до самого Пелевина - кажется продуктом сверхъестественной рекламной технологии, результатом информационного насилия над потребителем, победой, как говорил О.Генри, разума над сарсапарилой.

Называется это все «раскрутили».

Самовлюбленные мастера пиара с незатейливостью Гарри Поттера куют репутации, убеждая (чаще всего - себя) в своей власти над действительностью.

Не зря из всех философских течений в новой России легче всего прижился постмодернизм - как самый близкий к марксизму. И тот и другой не считают реальность реальной, а значит - окончательной. Перерабатывая первичное сырье во вторичное, постмодернизм заменяет твердое зыбким, настоящее - виртуальным, вещь - ее видимостью.

Во всяком случае, так ему кажется. По-моему - напрасно.

Жизнь обладает куда большей инерционной массой, чем думают ее манипуляторы. Она весьма умело сопротивляется попыткам заменить себя мыльной оперой.

Даже Голливуд, этот «Уралмаш» грез, не умеет убедить нас в универсальности своих претензий. Каждый успех - итог неоправдавшегося расчета. Каждый провал - тем более. Будь иначе, зрителя можно было бы упразднить вовсе.

Впрочем, что такое постмодернизм, никто не знает (я - в том числе, хоть и написал о нем книжку). Но это никому не мешает: «Капитал» мы тоже не читали.

- Когда все у меня воруют шутки, это и есть постмодернизм, - говорит грустный остряк Бахчанян. - За это я ему вынес приговор: «Пригов - вор».

И действительно, эта фраза мне встречалась в книге Дмитрия Александровича.

Жить стало лучше, и уж точно - веселее. Один Жванецкий чего стоит

Когда в суровом 90-м году я приехал к питерским друзьям, Ленинград выглядел не лучше, чем в блокаду. Свет в витринах не горел - смотреть все равно было не на что. Оглядев сиротливые окрестности, я пришел в гости, набив портфель базарным продуктом. И правильно сделал. Хозяйка прямо растерялась:

- Мы не миллионеры, чтобы есть яйца!

Несколько лет спустя, наученный опытом, я посетил тот же дом уже не с портфелем, а с мешком, но меня справедливо сочли неопасным идиотом, запуганным в Америке. На этот раз хозяйка, чтобы замять неловкость, пустилась в откровенность:

- В Париж едем - надеть нечего.

Навещая только русские столицы, я не знаю, как живет провинция. Говорят - ужасно.

- Дети к поездам выходят - хлеба просят, - уже который год рассказывает одна москвичка, циркулируя между Нью-Йорком и Лонг-Айлендом. Меня, правда, смущает, что в Америку поезда не ходят и железную дорогу она видела только в детстве.

Я не берусь судить о других, но с моими знакомыми такое бывает. Чем круче катится жизнь, тем она выглядит наряднее: раньше на даче растили укроп, теперь - чайные розы. А ведь знакомые у меня те же - интеллигентная рвань, разве что пьют реже, предпочитая французское.

Еще в школьном учебнике меня удивляла парадоксальная эволюция общественных формаций. Каждая перемена к относительно лучшему вела к абсолютному обнищанию трудовой массы. Помня причуды родной диалектики, я понимаю, что говорить об этом не принято, но все-таки скажу: жить стало лучше, и уж точно - веселее. Один Жванецкий чего стоит.

- Не чуешь ты, инородец, боли народной, - печалится расчетливый Пахомов, даже в Квинсе знающий, почем фунт чужого лиха.

- Ну а ты за кого бы голосовал?

- За ку-клукс-клан.

- О вкусах не спорят, - выкручиваюсь я, норовя остаться при своем мнении.

Когда революция идет так давно, уже все равно, чем она кончится, - лишь бы сохранился вымученный статус-кво. Жизнь прорастает сквозь всякий режим, который не выдергивает ее с корнем. Ей, в сущности, все равно, и как избирается власть, и как она называется - хоть горшком, лишь бы в печь не сажала.

Труднее всего с этим примириться интеллигенции, но и она справится. Правда, не сразу.

Перед выборами в Думу я все спрашивал:

- Скажите, сколько там будет наших?

- Треть, - твердо отвечали мне сведущие люди, - плюс-минус - два процента.

Итоги им были известны заранее по голосованию в интернете.

Президентом я уже не так интересовался. Голоса считали среди московских абонентов мобильных телефонов. Выходило - Ходорковский.

- Раз мы страшно далеки от народа, пусть он пеняет на себя, - с облегчением решил отстраненный от дел умственный класс. Не сумев стать оппозицией, он вновь превратился в фронду, устроив себе площадку устаревшего, как я, молодняка на страницах уцелевшей либеральной прессы. Ей, как последним самураям, выпала благородная задача: стеречь уже ничего не меняющую свободу слова. И не потому, что она еще пригодится, а потому, что в общем-то только такая и была нужна.

Упразднив политику, жизнь развязала. Рестораны в Москве открываются сегодня с той же помпой, с какой раньше - журналы. Иногда их делают те же люди.

В Москве я люблю жить в «Пекине». Недорого, а все-таки - Восток. К тому же это - последний в мире отель с письменным столом, председательским графином и передвижниками. Принимая за холостяка, администрация всегда выделяла мне номер с «Аленушкой».

Первый раз я попал туда за день до гайдаровских реформ, сделавших нынешнюю жизнь возможной. Вернувшись в «Пекин» к рассвету, что со мной бывает только в Москве, я полчаса колотил в двери с лживой табличкой «Мест нет». Мое меня ждало, но сперва надо было разбудить швейцара. Он появился лишь тогда, когда я уже решил скоротать ночь в вытрезвителе. Как все бывшие пионеры, я, конечно, боялся швейцаров, но Запад излечил эту советскую фобию - в Америке их почти не осталось. Поэтому, разгоряченный учиненным дебошем, я, не удовлетворившись достигнутым, принялся читать лекцию о наступающем послезавтра капитализме, который все расставит по своим местам, включая швейцаров. Внимание собеседника я поддерживал дешевыми рублями, которые он снисходительно прятал в карман мятой ливреи.

- От каждого по способностям, - излагал я своими словами четвертый сон Веры Павловны, - каждому - по труду, но - в конвертируемой валюте.

Шли годы. Сперва сняли красные флаги, потом - реформаторов. В гостинице «Пекин» открылся ресторан «Гонконг» (сходите проверить - самому мне такого не придумать). В моем номере место стола занял сейф с табуреткой. Но по-прежнему на этаже дежурила коридорная. Теперь она берегла не мою нравственность, а свою открывашку для боржоми, понимая, что без нее у нее не останется ни труда, ни способности к нему.

Швейцар тоже не изменился, хотя и выглядит моложе. К дверям он так и не выходит, но, выучив мой урок политэкономии, встречает одиноких постояльцев у лифта:

- Мужчине нужна компания?

- Аленушка?