Александр Генис - Эссе 2003-2008

Вернув нас в эпистолярную эпоху, прогресс оживил и некоторые из ее архаических пережитков вроде привычки отвечать за сказанное, хотя бы - за написанное.

Единственный способ избавиться от этого сомнительного, как хвост, атавизма - не отвечать на письма, что и делают многие мои знакомые. Эфир, справедливо рассуждают они, дело темное, а наука имеет много гитик, на которые можно списать дефицит учтивости.

Сперва я свирепел, прекращая отношения с людьми и их органами, пренебрегающими перепиской. Но потом понял, что, как это чаще всего и бывает, сам во всем виноват. Дорвавшись до мгновенной связи, я трактовал ее как дешевый телеграф, исчерпывающий послание точной информацией и шуткой. Между тем в такой манере общения заложено неуважение к собеседнику, вынуждающее его к той степени определенности, которая превышает национальную норму.

Говорить, что надо, и отвечать, когда спрашивают, - достоинство компьютера, а не человека, особенно - русского, привыкшего плавать в придаточных предложениях, словно щука в кувшинках.

Ограниченная логикой машина и нам навязывает беспрекословный выбор между «да» и «нет» - правдой и кривдой. Жить не по лжи легче всего транзистору.

Но где ян, там и инь: все то вранье, которое правдивый компьютер изымает из нашей жизни, ей возвращает лукавый интернет. На заре его эры (а ведь еще помню время, когда жили без телевизора, который молодые считают ровесником динозавров) каждое путешествие в кибернетическое пространство казалось приключением, причем пикантным. Анонимность провоцирует двусмысленность.

Возможно, поэтому, первый раз выйдя в Сеть, я окрестил себя Snowball (отечественным интернетом тогда еще была гласность). Назвавшись Снежком, я поменял не только имя, но и пол с расой: знойная негритянка с южным, маскирующим русский, акцентом. Создав фантомную личность, я подчинил себя ее привычкам, о которых, впрочем, не знал ничего определенного.

Тем дело и кончилось. Я охладел к интернету, когда убедился, что электронное общение живо напоминает столичную тусовку: множество малознакомых людей встречаются друг с другом без надежды и желания познакомиться ближе. Разница лишь в том, что в Сети не наливают.

…Чем дольше я живу в ХХI веке, тем больше мне хочется обратно - в какое-нибудь доиндустриальное столетие, когда разговор считался королем развлечений, когда каждое предложение было законченным, мысль - извилистой, период - длинным, юмор - подспудным, слова - своими, внимание - безраздельным, слух - острым, когда искренность не оправдывала невежества и паутину ткали ассоциации, а не электроны…

Чтобы прервать эту исповедь луддита, скажу откровенно: уйдя из интернета, я в него вернулся, когда тот стал русским. Первая настигшая меня в эфире кириллица несла благую весть: «Кайф на халяву? Нюхай хрен».

С тех пор я, как, подозреваю, и все авторы, регулярно совершаю, набрав свою фамилию, «эго-трип» по родной Сети, чтобы узнать о себе всю правду. Не всегда она ею бывает, тем более - лестной, но иногда интернет все-таки оплачивает затраченные на него усилия. Так, я вырвал из него щемящий комплимент. Один, видно немолодой, еще помнящий наш соавторский дуэт поклонник оставил на электронных полях свой честный отзыв: «Вайль и Генис - четвероногий друг русской словесности».

Мы рекламе не верим, но считаем ее всесильной

Я убежден, что самое интересное в России можно прочесть на ее стенах. Приятель клянется, что вокзал в Казани украшала надпись «Ленин кыш, Ленин пыш, Ленин кындырмыш».

- Но это когда было, - обиженно говорили мне друзья, обвиняя в заморском злопыхательстве.

- Всегда. Еще не прокричит петух, как вы трижды раскаетесь.

- Где мы возьмем петуха на Невском?

Сошлись на том, что я докажу свою правоту, не доходя до перекрестка. На пятом шагу мы увидели над подъездом рукописный плакат: «Продаются яды». Тетрадные лепестки с телефоном уже оборвали жаждущие.

- Вот и хорошо, - обрадовались товарищи, - тебе своего хватает.

Я победил в споре, потому что у меня был ранний опыт стенной словесности.

Дело в том, что мой литературный дебют состоялся в рекламном бюро, которое размещалось в живописном, как все в Риге, проходном дворе. Начальником там по совместительству служил наш видный ученый, автор монографии «Ян Судрабкалн и вечность». В кабинете он повесил шедевр своей рекламной продукции: «Наши конфеты слаще сахара».

- Что ж тут хорошего? - не удержался я.

- Самогон, деревня, - разочарованно сказал он и сухо объяснил обстановку. Кроме карамели из обещанного в том году изобилия до Риги добрались только телевизоры.

- Наша промышленность, - излагал мой ментор, - выпускает телевизоры двух размеров: нормального и ненормального. Большие нужны всем, маленькие - никому, поэтому последних делают столько же, сколько первых. Понятно?

- Нет.

- Значит, не идиот, - успокоился он, - сработаемся.

Убедить покупателей, решил я, может только математика, хотя она мне и не давалась. «Размер экрана по диагонали, - выводил я блудливой рукой, - обратно пропорционален расстоянию от телевизора до дивана». Перечитав получившееся, я вставил для убедительности квадратный корень. Теперь даже я не знал, что должно получиться в ответе, но никто не спрашивал.

- Лженаука, - восхитилось начальство, - не хуже кибернетики.

Через неделю моя формула нашла себе место в рекламной афише. С тех пор я твердо знаю, что только откровенную ложь печатают большими буквами.

Нынешняя реклама мне нравится больше. Как армянское радио, она оживляет бытие абсурдом. Особенно - когда себя не слышит: «Покупайте кондитерские изделия фабрики «Большевичка». На рынке - с 1899 года».

Или не видит.

Когда я в последний раз смотрел телевизор в Москве, мне больше всего понравилась холодная красавица «с косой до попы». Глядя в камеру русалочьими глазами, она обещала покупательницам «несравненное увлажнение».

- Не такая уж она русалка, - заинтересовался я, но, дослушав девицу, узнал, что речь шла о шампуне.

Несмотря на частые приступы слабоумия, реклама завоевала завидный престиж в России. Считается, что она может все. Например, сделать любого писателя классиком - быстро и недорого. Мне рассказывали, что еще недавно место в списке бестселлеров обходилось автору всего в сто долларов. Раз нефть дорожает, то и слава теперь, надо полагать, стоит больше, но - не намного.

Секрет русской рекламы в том, что с тех пор, как реклама заменила идеологию, переименовав лозунг в слоган, а дух - в материю, ей не верят, но полагают всесильной. Мир, привыкший считаться только с вымыслом, легко убедил себя в безмерной пластичности окружающей среды. Доверяя лишь собственным фантомам, он наделил рекламу тем волшебным могуществом, которое раньше приписывали себе вожди, а теперь все кому не лень.