Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Чужаки между тем затаились. Покидая аул — на неделю, на месяц, когда и на два, — они возвращались с поклажей на крупах коней, а то — с пересыпчатым грузом под грубой холстиной, чья невидная тяжесть отдавалась вихляньем повозных колес. Лишь Туган иногда умудрялся вернуться ни с чем, но по его румяным щекам можно было вполне заключить, что и он прокатился не зря: такое лицо — признак тех, кто прячет в себе лишь довольство и радость.

Похоже, место им очень нравилось, пришлось по душе. Соблюдая данный обет, они его не нарушили: в аул приезжали лишь те, кто его ненадолго оставил. Никаких посторонних ушей или глаз, ни новых гостей, ни нескромных расспросов. А потому терпеть их присутствие было не так уж и в тягость. По крайней мере, достаточно просто их было не замечать, замкнувшись в своих повседневных делах и предаваясь летучей, курящейся кольцами, невесомости тихого времени.

Оно по-птичьи чертило круги и никуда не росло, ни над чем не довлело, словно избавившись от необходимости пробивать себе путь сквозь упрямство чьей-то судьбы. Его шаг было почти что не различить, если не обращать внимания на его случавшиеся по ночам проделки, когда сестры вдруг с удивлением обнаруживали в легком похрапывании мужей внезапные обрывы дыхания, будто на какие-то пугающие минуты в сон хозяев их жизней являлась нежданная смерть. Впервые встретившись с этим, Мария просто опешила, зашлась в испуге, толкнула Тотраза в бесчувственный бок, но ответом была его неподвижность. Торопливо разъяв свое сердце на ленточки страха, она принялась выстилать их ладонями по его замершей груди в попытке вернуть ее сокровенную гулкость, однако это не помогло, и тогда она в леденящем отчаянии разожгла большую лучину, поднесла к каменевшему перед нею лицу и увидела в нем семенящую прочь чужими морщинами старость. Отогнав ее светом, она вырвала волос из собственной пряди и покрыла им мужнины ноздри и рот — удостовериться, что обозналась. Но то ли лучина была негодна, то ли ее подвело утомленное зрение, только муж ей опять не ответил. На ощупь тело его было теплым, пожалуй что даже горячим, словно жизнь его закипала теперь изнутри. Приказав себе ждать, она улеглась с телом рядом, прислонилась задумчивой, чуткой прохладой груди. Вскоре кожа ее покрылась бисером пота, хоть плечам и ногам было зябко, как на снегу. Она прошептала: «Наверное, я помешалась. Причина во мне, а не в нем». Убедить себя в этом она не смогла. Потом вдруг ей сделалось все безразлично — настолько, что не сразу услышала плач из угла. Идя за полог, она ощутила, что ночь как-то особенно бесконечна и далека, словно эхо, забытое временем где-нибудь в бесприютной пустыне ущелья...

Она так и заснула, склонившись над колыбелью. Ребенок сосал ее грудь до утра, укрощая терпеньем ее безучастие, пока она не услышала над собой негромкий голос Тотраза:

— Если так пойдет дальше, девчонка совсем тебя съест. Другим ничего не достанется. Включая сюда и меня, — добавил он со смешком. — Не надо ей потакать.

Он был уже одет и собирался отправиться в лес — не столько чтобы собрать обещанных сыну ягод, сколько поохотиться на тура, про которого твердил всю неделю.

— Не уходи, — попросила она.

Он вскинул брови, и шрам на его голове вильнул резко вбок, образовав у самой верхушки подбритого лба треугольную лужицу света. «Как гладкое зеркало, с которого стерли все отражения», — подумала она и пояснила:

— У меня дурное предчувствие...

Он нахмурился в недоумении, и лужица вытекла прочь, оставив по себе отпечаток лилового посоха, немым укором уставившегося ей в лицо.

— Понимаешь, — попыталась продолжить она, — конечно, все это глупости, только мне показалось...

Она запнулась, опустила глаза, положила ребенка в корзину, потом рассердилась сама на себя и сказала:

— Впрочем, делай как знаешь.

Он приблизился, обнял ее, пробежался губами по шее и тихо шепнул:

— Все обойдется. Я его подстрелю. С той поры, как мы с тобой вместе, мне не доводилось промахнуться дважды подряд. Нынче ему от меня не уйти.

— Что тебе снилось? — вдруг спросила она, обращая к нему встревоженный взгляд, который, как она ни старалась, все же выдал ее беспокойство. Тотраз подумал, пожал плечами, хмыкнул и разочарованно цокнул языком:

— Черт его знает... Не припомню так сразу.

Перед тем как уйти, он обернулся и подмигнул, оставляя в залог ей веселость:

— Штука не в том, что тебе снится, а в том, что ты хочешь увидеть, когда снова откроешь глаза. Больше не смей уходить от меня среди ночи, слышишь?

Он не врал. Скорее всего, решила она, ему ничего и не снилось. Может, все это мне только почудилось.

Поделившись с Софией тем, что сегодня с ней приключилось, она вдруг увидела, как сестра напряглась и долго смотрела ей поверх головы. Потом устало сказала:

— У тебя седина... В том же месте, что у меня. Только с другой стороны. Погляди.

Развернув к ней свой профиль, она потянула за светлую прядь у затылка.

— Видно, нам с тобой было обеим несладко, коли этаким зеркалом отпечаталась ночь.

Она рассказала Марии про то, что с Аланом такое бывало не раз и не два: вдруг как умрет. Потом засопит как ни в чем не бывало, словно просто давал себе роздых на час.

— Что же это такое, сестра, поясни? — попросила Мария.

— Кабы знать... Помнишь, такое бывало с тобою? Город, цирк...

— Нет. Не то. Тогда я и впрямь умирала. С ними другое. С ними так, будто их уже нет, потому что они все в себе. Ведь они никуда не уходят. Правда?

— Но это и лучше. Лучше так, чем как ты...

— Да, — сказала Мария, только было не очень понятно, согласна она или нет. — Да, конечно. Лучше так, чем как я.

Сестры сидели друг против друга, держа на руках дочерей, соединенные воедино, как пуповиной, двумя сплетающимися тенями на холодном полу, одна — от белого света из нагого окна, другая — от распахнутой настежь двери. Им нечего было больше сказать. Со двора было слышно, как спорят о чем-то, толкаясь, их малыши-сыновья...

III

Тотраз не мог не признать: лес утратил былую отзывчивость. Он замкнулся в себе, упразднив свою душу из внимающих пазух ветвей, где доселе привычно скрывал благодарную листьям добычу, угадываемую нюхом опытного охотника лишь по едва заметному трепету в настороженном воздухе да мимолетному, терпкому запаху страха, почти не отличимому от сладкой росистой пыльцы, рассыпанной тут и там по несмелым подсказкам травы, чья примятая скользкая шерсть еще помнила брюхо мелькнувшего зверя. Раньше лес готовился к схватке, одинаково важной для себя и того, кто явился сюда состязаться с ним в силе и ловкости, а охота была испытанием, долгим обрядом, посвящением в то, что было законом земли, распорядком природы, главным правилом жизни: верх одержит лишь тот, кто достоин, ну а если он проиграл — значит, выигрыш был просто отложен.