Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

А когда Казгери воротился с лицом, похожим на сытость шакала, Цоцко безошибочно понял: час пробил. Поздно ночью, скользнув из постели на волю, под широкий раскидистый дождь, он пробрался впотьмах к тайнику, сдвинул камень на ощупь, запалил просмоленную ветошь, посветил себе внутрь, запутанный тенью, долго искал, перебрав почти все барахло, а потом вдруг почувствовал пальцами холод металла, коснулся ладонью, достал, поднял это к глазам, осветил, насладился, огладил, пошептал, согревая, потом снова вложил осторожно в тайник, пересыпал костями, как было, прикрыл валуном и ушел, озираясь в волнении по сторонам.

Спустя день или два он вернулся опять, но уже на рассвете, посчитал их, теперь уже общий, прибыток, усмехнулся удаче, замел все следы и отправился к берегу речки. Голый, жалкий, словно побитый паршою, остров лежал перед ним. До него оставалось всего ничего, какая-то пара недель. «Вот ведь как, — размышлял голосисто Цоцко, — чтобы с нею разделаться, надобно прежде разобрать все ее закрома. До дна выгрести. Когда он сделает это, я с нею слажу. Потому что смерть — ее тоже можно убить. Она жива до тех пор, пока не убита душа ее. А душа эта — прошлое. Стоит им завладеть — и смерть, почитай, у тебя как на привязи сука. Остров да склепы — только начало. Потом я расправлюсь и с ней. Мне всего-то и нужно — приманка для двойника». Что-то ему подсказало, что эту приманку он сыщет скорее, чем падет на них снег...

Через дюжину дней, когда лето было в разгаре и нещадно палило спины косцам, повисшим на склоне, Казгери, насквозь пропахший травой вперемешку с пьянящей усталостью, первым заметил вдали свою мать с женою Цоцко и пронзительно свистнул, оповещая всех остальных, что настало время обеда. Где-то вдали, в ста шагах левее от них, косили Хамыц, Алан и Тотраз. Их жены запаздывали. При мысли об этом Казгери рассмеялся.

Ловко вскарабкавшись по подвязной веревке на холм, он быстро распутал узел на мокрой груди, припал к кувшину с водой, полил из него на лицо и на темя, нырнул в одну из корзинок рукой, выудил теплый, пахучий чурек, обломил его дважды подряд, поделился им с братьями, прихватил кус влажного сыра и, толкнув кулаком пьющего брата в плечо, заставил его захлебнуться, прыснул радостно и помчался, счастливый, к горе. Взбежав кривоного по узкой тропе на подъем, он почти обогнул его сзади, одолел спуск прыжками и, на секунду задержавшись у одинокой сосны под пригорком, проверил глазами то, что и так уже знал: на холме — никого. Теперь он ступал совершенно бесшумно. Сунув в рот остатки чурека и не глядя под ноги, он привычно нащупывал шагом то зернистый валун, то подушечки мха, то покладистость нужного камня, пока не взлетел полуселезнем, полуорлом на северный склон, к подножию дома Тотраза. В последний раз он наведывался сюда позавчера, в тот день, когда потерял интерес и к разграбленным склепам, и к самому островку. Выходит, он выдержал целых два дня. За это время ничего, как будто, не изменилось. Тайник был все так же присыпан песком и обманками дерна. Смахнув их рукой, Казгери отодвинул валун, подпер его камнем, чтоб не скатился, и, едва примерился сунуть руку в дыру, как оттуда торчком зашипела гадюка. На какой-то немыслимо долгий, беззвучный миг Казгери оцепенел. Потом спохватился, попытался привычным движением скинуть к кисти широкий рукав, поймал пустоту и уныло припомнил, что на нем нынче нет черкески — только рубаха. Он метнулся спиной к валуну, первый бросок успел отразить носком сапога, но потом заскользил подошвой по мелкому щебню, понимая, что это конец. Защищаясь предплечьем, защемил змею в изгиб правой руки, а левой схватился за вихляющий хвост. Оторвав ее от себя, он хлестнул ею несколько раз по камням, придавил ее стынущей пяткой, отыскал две кровавые точки под правым плечом, разорвал у локтя рубаху и впился губами в припухлость на немеющем клубне ужаленной мышцы. Он отсасывал яд, боясь не успеть, потому что слышал все громче приближение дрожи и жара. Сплевывая наземь жиденько кровь, он тихо, по-песьи скулил, порываясь левой рукою откатить подпертый валун, чтоб прикрыть свой тайник. По спине его быстро скребли расторопные ножички страха. Уже в лихорадке, он попытался было забрать из зияющей ямы то хотя бы, что вместить способна ладонь, но наткнулся на кости и хлам. Вороша их здоровой рукой, он вдруг понял: его обокрали, и, уплывая сознанием в хмурь, завопил, что есть мочи, — жутко, утробно, почти что не слышно.

Отыскали его только ближе к ночи...

V

Впервые это случилось с ним еще в Фидаркау. Точнее, не в самом ауле, а в близлежащем лесу, куда он забрался, чтоб попугать куропаток. Ружья ему покуда не доверяли, а стащить его у отца он не всегда и решался. Лес там был темный, пригожий, густой, и, коли быстро бежать по тропе, — совсем и не холодно, пусть тебе всего-то от роду одиннадцать лет с небольшим. А когда тебе так вот резво и весело, когда ноги проворнее собственных глаз, то ничуть и не страшно. Чего тут бояться, если каждая тварь в лесу, угадав в тебе человека, бросается в панике прочь...

Уже тогда Казгери был стойко и преданно рад тому, что удачлив. Во-первых, родился он человеком, а не каким-то там кабаном, медведем, пичугой или, еще того хуже, прыщавой лягушкой-квакушкой: на любого из них и даже всех вместе хватило б одного-единственного ружья да щепотки пороху, не говоря о том, что под их нерадивость можно было приспособить капкан, сочинить ловушку или обустроить незатейливую западню (что до лягушки — на ту хватило б и камня, только кому она, к черту, нужна!) Нет, быть человеком куда как сподручней. Где сыщешь такого зверюгу, чтоб был всех сильнее, хитрей да еще уплетал все подряд, включая огонь, на котором зажарит, спечет и отварит и мясо, и рыбу, похлебку, коренья, и душистое пиво, и араку...

Во-вторых, Казгери был удачлив вдвойне, потрму что — пронырлив и быстр и умел, как никто из подростков, подмечать даже то, чего не могли углядеть глаза взрослых, включая Цоцко и отца, а уж эти-то двое мастаки были просто на славу. Но в способности чуять ложь там, где, казалось, ее отродясь не бывало, где она только-только пускала ростки, обособилась крошечной спорой, да покамест сама не сознала, Казгери равных не было. Он ловил ее первым же взглядом, движением, первым словом, даже если не до конца понимал его смысл. Он ловил обман там, где тот только готовился, зрел, оставаясь покуда неведом для того, кто его совершит. Это было как дар, дар предвиденья, это было как дедовы старые кости, когда их заломит под вечер, предвещая наутро им дождь.

Казгери не на шутку был горд этим даром: тот ни разу его не подвел. Но еще потому, что, когда дар старался, он делал его будто сразу взрослее отца и Цоцко, взрослее упрямого, грозного старца и почти что ровесником бабки, испуганной пленницы, убежавшей от них на заре год назад. Никто из домашних тогда ничего такого не ждал, а он вот, Казгери, прозорливо почувствовал, что старуха обманет, еще за полгода, зимой, когда бабка вдруг стала ловчить и коверкаться в шепоте взглядом, скрывая его глухоту. С той холодной зимы взгляд ее слышал лишь смерть. Казгери слышал правду. Она ему подсказала, что бабка уйдет. Новость эта была без искринки — скучна. Все равно что паук в паутине. Обменять ее было не на что. Так, увы, с Казгери случалось не раз...