Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Воротившись в пещеру к вечеру, он был похож на почти ослепшего от холода скитальца, чудом добравшегося до спасительного огня. Едва разлепив его смерзшуюся в грязь одежду, девушка принялась растирать ему руки и грудь, а вслед за ними — ступни, колени, лицо и живот, затем быстро разделась сама и, подняв над плечами бурку, укрыла мужчину собой, стала теснить из него своим телом хмурь поглощенного холода. Выцедив из фиолетовых губ желтки сизоватого пара, йна согревала его побледневшую кожу и не пыталась мешать его забытью. Тело под ней медленно оживало, а лицо рассыпалось пятнами и вскоре заблестело мелким бисером пота. Когда его пробил озноб, она напоила мужчину горячим отваром и подождала, пока он заснет.

Задремав рядом и сплетясь с ним в прочном объятии, она помогла ему мягко спуститься из сумерек в снежную ночь. Потом очнулась, подбросила хворост в огонь и, подоткнув под бока ему бурку и шкуру, служившую одеялом, увидела, что у него пошла носом кровь. Проснувшись, мужчина удивленно следил за тем, как она укрощает быструю легкую алость, сметая ее чистой тряпицей с его лица. В голове у него заметно прояснилось. Кровь долго не унималась, и он сказал:

— Это от высоты. Я сжег себе холодом глотку.

— Попей еще отвару, — предложила девушка и в изумлении уставилась на свою ладонь. — Смотри, а ведь это уже моя...

Продираясь сквозь сочные тени и зеленоватый отблеск пламени на окоеме ее силуэта, он протолкнул к ней поближе свой взгляд, нащупал красную полоску и придержал ее зрачком. Порез аккуратно вместился в линию на ладони, скользнув по еле заметной ложбинке к судьбой прописанному пути, а там вдруг сник, сошел на нет.

— Я не касалась острого, — сказала девушка. — Странно. Будто лопнула кожа сама по себе... Ну, вот и все, — прибавила она, стерев с его лица последний развод. — Теперь мы стали еще роднее. В меня вошла твоя кровь.

«У всего этого должен быть смысл, — подумал мужчина. — Просто я его никак не пойму». Он знал, что скоро на все будет дан ответ, и тогда их жизнь сменит русло. Он даже догадывался, в какую сторону она потечет, но говорить о том, конечно, было рано.

VII

Спустя двенадцать снегов она сказала:

— Мне кажется, мы не одни.

Он попытался сдержать ее взгляд, но предпочел ничего не заметить и угрюмо ответил:

— Едва ли. Кроме нас да зимы здесь на десять верст ничего, камни только и снег. Даже чертовы козы попрятались. Тебе показалось.

Она не стала спорить и, незнакомо прищурившись, лишь внимательно пригляделась к его глазам. А вечером попросила:

— Хочу искупаться. Поможешь?

Мужчина кивнул. Обычно с этим она управлялась сама, но иногда он ей помогал. Правда, прежде на это он сам вызывался.

Вскипятив несколько раз котелок с талым снегом и наполнив водой подобие чаши в каменном дне пещеры, она разделась и села на корточки к нему спиной. Осторожно скребя ей кожу щербатым голышом, мужчина впервые не почувствовал желания и оттого немного смутился. Поливая из котелка ее смуглые лопатки, тонкий ствол позвонков, литые плоды ягодиц, он углядел вдруг, что она изменилась и стала женщиной, той настоящей, непреходящей, мудрой зрелостью женщиной, о которой он так часто мечтал в длинном ущелье последних недель. Но радость его оказалась пугливой, как гладь на чаше воды, так что он опять промолчал. Она повернулась к нему лицом, и он старательно выровнял взгляд с ее полураскрытым ртом, белыми, чуть крупноватыми зубами, вслед за рукой спустился к подбородку, скользнул по шее, окунулся в подвижные провалы ключиц, тронул груди и ощутил их новую тяжесть, отпрянул ладонью к выемке меж них и тщательно потер ее ребристой щекой голыша, потом, скорее нарочно, чем по неловкости, выронил железный котелок, вдребезги разбив какую-то чужую, но очень проницательную тишину, склонился, зачерпнул котелком из чаши и, присев на каменный выступ, принялся за блестящие лодыжки, как можно медленнее поднимаясь от них к овалам коленок и напрягшимся бедрам с сокровенной тенью из зарослей мокрых ресниц, но не успел к ней подобраться, как девушка, не выдержав, прижала его голову к своему животу и хрипло произнесла:

— Я чувствую, как он растет. Он уже больше меня. Я лишь придаток, потому что все мое тело принадлежит уже не мне и не тебе даже, а только ему одному. Разве тебе не слышно?

Бережно ощупывая ее округлившийся в глянцевый лоб живот с четким замесом пупка, он бормотал несуществующие слова, размываясь взглядом в желтоватом пятне ее выставленного напоказ материнства, и хотел принести ей добро, все добро целиком из того, что есть во вселенной. Когда ее внезапно стошнило на пол рядом с ним, мужчина поднял ее на руки и едва донес до постели, потому что, пока шел, стремительно истекал своей силой в собственные мокрые следы, а душа его впервые за много месяцев порвалась дырою страха.

С той поры, как он принял крещение от реки и полой безымянной смерти, такого с ним не бывало. Окончательно наскучив вечности, он был отпущен ею на мелкую волю дней, в прозрачную ограду времени. Оно росло и дышало с ним рядом, все больше отбирая у него тело женщины, грузневшее день за днем с такой неизъяснимой поспешностью, что, казалось, ей не дождаться весны. По ночам ему снились кошмары о том, как ребенок рвет ее плоть железными пальцами. Проснувшись, он стыдился того, что во сне его ненавидел. Женщина наблюдала за ним внимательно, но отстраненно. Порой она пыталась вернуть им давешнюю близость, однако мужчина, даже в минуту подступавшего наслаждения, не мог избавиться от ощущения чудовищности совершаемого греха, так что вскоре она отчаялась что-либо изменить. Плечи его, такие высокие прежде, чуть опустились, добавив ему лет, лишь бы только легче было прятать глаза и притворяться, что он не боится. На ярком свету в погожие дни глаза начинали гноиться, и мужчина сильно страдал от зуда на веках. Она лечила его своей слюной, перемешанной с золой от свежего огня.

Чем больше она с ним возилась, тем легче ей давалась беременность. Иногда ей казалось, что живот перестал расти вовсе. Тогда она принималась усиленно есть, поглощая подряд копченое мясо, вяленую рыбу, поджаренную на жирном сале дичь, сушеные коренья и подмороженные лесные ягоды в таких количествах, что вызывала у себя свирепые приступы рвоты и почти тут же — досадливую брезгливость к мужчине, неловко хлопотавшему вокруг ее отвращения к самой себе.

Холода долго не унимались, а потом вдруг разом им на ладони упала весна. Снег невесомо таял в руках и превращался в обманчиво ленивую воду, стекавшую сквозь пальцы быстрым временем. Солнце било в глаза и заново обживало горы, ложбины, ручьи, постепенно подбираясь к тяжелой печали леса. Женщина подставляла под грубые лучи лицо и с каким-то чувственным удовольствием отдавалась их проникающим сквозь запертые веки прикосновениям. Иногда мужчина заставал ее обнажившей плечи и грудь, с распростертыми навстречу солнцу руками и с выражением пойманного блаженства на влажных губах, и тогда, пронзенный острой ревностью доказанной измены, он бессильно сжимал кулаки, как вор заглядывая в ее чуть обожженное лицо с закрытыми глазами. Чем ближе подступало тепло, тем труднее было ему сносить множившиеся муки. Все реже соглашаясь дожидаться его в пещере, женщина упрямо вызывалась идти с ним на охоту или к реке. Живот ее, такой большой, тяжелый, откровенный, такой чужой в сравнении с той плоской душистой упругостью, что так возбуждала его еще сотню дней назад, казалось, ничуть ей не мешал — ни лазать по горам, ни карабкаться по тропам, словно был он принадлежностью не плоти, а одежды, — что-то вроде подвязанного к пояснице скатанного в трубу одеяла. Вместо того чтобы застенчиво присмиреть и вникнуть в брожение внутри себя, жизнь в ней и вовсе забила ключом, и теперь, спрятавшись рядом с ним где-нибудь в колючем кустарнике, женщина требовала от него разрешить ей пальнуть самой, а когда ей доводилось попасть, он замечал в ее глазах новый и злой восторг, от которого ему, мужчине, делалось не по себе. Вслушиваясь по ночам в ее ровное, сильное дыхание, он вдруг с неприятным удивлением подмечал в нем оскверняющие нотки урчания, будто в ней жил трудный разговор двух различных существ, встретившихся, чтобы поспорить о чем-то таком, к чему сам он не имел ни малейшего отношения. Его действительно стало меньше — даже для самого себя.