Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

VI

Вскоре все утра и сумерки принялись кутаться в сизую тайну тумана. По ночам он вползал в их убежище сквозь полог из шкур и молча принюхивался к их бессоннице или сну. Споро орудуя костяной иглой, девушка сшила из козьего меха теплые чехлы для ног, и теперь им приходилось заново приноравливаться к тому, чтобы ходить по горам. С каждым днем походы становились опаснее: влага на камнях едва успевала подсохнуть, как к вечеру на них опять выступала свежая роса.

От скалы до леса было около часу ходу, но мужчину это не смущало: будто переняв надежность у камней, он сделался крепче лицом и душою, а рука его стала так тверда, что ружье его теперь и впрямь не знало промаха. Запасов солонины было в избытке, но, случалось, несколько дней они к ней не притрагивались вовсе, питаясь свежим турьим мясом, жилистой дичью или сладковатой зайчатиной. Пещера была доверху набита сухим хворостом, и по ночам ветки уныло потрескивали в выложенном из булыжников и закрытом лепешками из обожженной речной глины очаге. Вырастая шатким столбом, дым выходил в потолочную щель плоским лезвием, унося с собой нагар и топя на ходу молодые снежинки. Иногда самой проворной из них удавалось упасть прямо под язык пламени, даже не уколов его искрой.

По ночам они любили друг друга сильнее и яростней прежнего, и, если бы не опытная, неуморимая, неумолимая нежность, какой они истязали наслаждением свою плоть, можно было решить, что по зиме в них пробудилась жестокость. Глаза у девушки сменили цвет, променяв летнюю зелень на влажную серость пришедших холодов, отчего для мужчины она стала лишь желанней и краше. Совсем не ведая стыда, а стало быть, и бесстыдства, наизусть изучив его тело и помня каждый миг его глазами, губами и пальцами, она поила его блаженством до смутных пределов отчаяния, наступавшего все чаще в конце их опасной любовной игры, после которой он слышал, как у него в груди вдруг замолкает сердце, отказываясь качать застывшую в истоме кровь. Умирание длилось совсем недолго, но всякий раз было истинным и почти полным. Теперь он знал, что смерть — это лишь медленно уплывающее в бесконечность драгоценное эхо жизни, а ночь — всегда коротка, чтобы успеть убедить себя в том, что им не грозила разлука.

Как-то раз он увидел сон, напомнивший ему, что страх существует. Ей он признался, что во сне встретился с ужасом:

— Мне приснилось, будто я знаю все . Ты понимаешь, все из того, что есть на свете. Это было хуже, чем стоять тогда над твоим телом и думать, что ты умерла... Ты и представить себе не можешь, каково это: все про все знать и долго не суметь проснуться.

Девушка отметила, что именно в тот день в горном ручье у пещеры злыми мальками искусали ей руки синие льдинки. Мороз стоял такой, будто весны здесь никогда не будет и не было. Странно, но чем гуще и свирепей становилась зима, тем спокойнее делалась девушка. Ей было трудно понять, отчего так тревожен мужчина, а потому она просто не стала об этом задумываться: что не почувствуешь сердцем, того не понять головой. На сердце у нее самой было уютно и пригоже, хоть, может, и не так просторно, как в сентябре. По давнему уговору не пускать свою память в их мир, они жили лишь настоящим, пытаясь нигде в своих днях не поскользнуться о множившиеся день ото дня стеклянные лужицы будущего.

Мужчина обходил его как мог. Он не спешил подниматься к вершине, откуда, как на внезапный обрыв, на него уже однажды наткнулся, сумев, однако, устоять на краю. Спасаясь по вечерам ее телом, он жадно вдыхал его запах, пил его сок, входил в него предсмертным стоном и растворялся в мягком, заботливом дрейфе. Похожие на робкие глаза, соски ее сперва только украдкой следили за ним, одновременно застенчиво и дразня, потом, разбуженные его пальцами, оттуда выпрастывались тугими ростками желания поспевшие твердые почки, и каждая из них волшебно и медленно превращалась в упругий смелый цветок, такой отзывчивый и живучий под его ласками. В пьяном мелькании света он начинал терять себя, и она брала его в объятия бедер, подставляла грудь, удивленно вскрикивала от радости, когда ловила наконец в своем лоне крохотного бесенка жизни, который стремительно рос и принимался дрожать, заполняя ее изнутри оранжевым трепетом, а потом распухал в горячий кулак и пытался пробиться на волю, пока не хватал ее сердце в охапку и не утягивал его за собой в долгую звонкую высь... Полетав в ней дикими птицами, они возвращались в ночь и пределы пещеры, отдыхали, поглаживая ладонями кожу друг друга, словно удивляясь тому, как столь тонкое, гладкое, почти прозрачное под взглядом огня покрывало сумело их вновь разделить, а после, опять услыхав в себе жажду, готовили новый побег из себя, упрямо надеясь на то, что им удастся, слившись воедино, остаться так навсегда. Изнуряя друг друга страстью, они снова и снова, стеная, терпели поражение за поражением, но не сдавались, покуда их не обманывал сон. Если мужчина засыпал первым, девушка принималась играть его естеством с любопытством ребенка, распознавшего жизнь в древесном сучке. Увлекшись, она пыталась в одиночку выдавить из него последние капли любви, пробуя ее на вкус и торжествуя при виде того, как та проливается ей в руку мольбой о пощаде. В пещере становилось жарко, и пар от их горячих тел стойко держался в воздухе обиженными призраками, глядеть на которые было занятно и весело, как на смешных, послушных шуткам человечков. С рассветом призраки таяли и оставляли их наедине с новым днем. Мужчина мрачнел и вступал в него с таким лицом, будто готовился к встрече с врагом. Как-то раз поутру, уже на пороге опутанный по самые лодыжки снежной пылью поземки, он без всякой на то нужды направился не к лесу, а к дальней скале. Закутав поверх шапки голову башлыком и подставив на пробу ветру свои слезящиеся глаза, он шел, ссутулившись, туда, куда, признаться, идти совсем не хотел, но почему-то — возможно, из-за дурного настроения, а может, по причине упрямства стерегущей его непокой нудной честности (этой младшей сестры свободы, желавшей всегда и все проверять до конца), — опять отправился к вершине. Рискуя жизнью, он упорно преодолевал подъем, час за часом отдавая горам свои силы и, словно взамен, вдыхая в себя их терпеливое мужество. Достигнув цели, он увидел, что низина сплошь покрыта туманом, за исключением малого пятачка величиной с его кожаную пороховницу. Внимательно вглядываясь в этот клочок земли, он лишь проверил то, что запомнил и так с того раза, когда попытался все это забыть, однако теперь, измученный холодом и подъемом, он ослабел настолько, что от нехватки свежей крови в мозгу у него кругом пошла голова и перед взором его в неспешном хороводе зачастили картинки качающегося дня. Вынужденный закрыть глаза, он заставил себя мысленно разложить видения по местам. Удержав их там в темноте, позволил себе вновь приоткрыться миру и впустить в себя его свет, дабы убедиться в том, что качка приутихла и уже не опасна. Поскольку смелость и отвага — всего только способы себя покорять, он снова справился, пройдя сквозь этот день, как острый нож сквозь дымку.