Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Наконец он поднялся, постоял, борясь с головокружением и размышляя о чем-то, что появилось только что рядом с ним нежданной, пронзительной явью, неспешно напился из бурдюка, справил нужду, закинул за спину хурджин, подобрал ружье, тщательно его зарядил, прицелился солнцу в расплывчатый лоб, но отчего-то раздумал, ухмыльнулся недобро, спустил вдруг штаны, приложил ствол к колену, осмотрел с интересом горячий курок, погладил его большим пальцем, спокойно зевнул и нажал на собачку. Выстрела не последовало, однако Алан этому совсем не удивился. Похоже было, он лишь проверил то, в чем вовсе и не сомневался. «Она взяла меня в залог, — подумал он о судьбе. — Не быть мне больше братом. Другое у нее на уме. По крайней мере, девчонка жива, стало быть, надо вернуться. Очень хочется спать...»

У расселины он сделал новый привал. Вползая в черную влажную тень, он ощутил почти что блаженство. Сон его был глубок и надежен. Никаких видений и голосов, только маленькая уютная смерть без тревог и волнений. Он хорошо отдохнул, прежде чем продолжить свой путь. В сущности, это был не путь, а предпутье...

VIII

Итак, она была жива, а значит, их честь была не задета. Странно, но жизнь ее, так мало значившая для обоих братьев в сравнении с ее же смертью, позволила покуда уцелеть не только им, но и тем, кто мог быть причастен к ее несостоявшемуся исчезновению. Судьба вынужденно брала передышку, и Аслан, похоже, был тому даже рад. Чтобы не утратить внезапно обретенную близость, братья так и не решились заговорить о том, что произошло. Пожалуй, слова здесь были ни к чему: довольно было ощущения душевного сродства, позволившего каждому из них почувствовать себя вдруг чем-то обязанным другому. Способность уступить, не свойственная никому из них доселе, теперь как-то сразу сделалась очевидна и оттого особенно ценна. Отныне их соперничество не имело ничего общего с жадностью или азартом. Они словно бы протянули друг другу руки и дали мысленный обет беречь не только каждый двойника, не только жизнь его или упрямство чести (к этому они были готовы и раньше — всегда), но и саму возможность его победы в споре с судьбой за право быть младшим. Так что теперь оба доверились случаю. Выходит, они повзрослели. Почти неизвестная прежде, скупая на щедроты мудрость поделилась с ними одной из своих простейших тайн. Слава Богу, обоим хватило ума внять ее шепоту.

Они и не заметили, как взамен она потребовала привычную чуткость их слуха. Иначе не объяснить, отчего сплетни обошли их стороной...

Так уж сложилось, что, в отличие от аульчан, никогда и не видевших ту, чью плоть они оба познали в постыдных объятиях страсти (не удосужившись, впрочем, познать заодно и незрелую, строптивую, вздорную душу ее, познать — и простить, пощадить), никто из них, из братьев, не дал себе труда усомниться в верности слов пришельца. Как видно, усыпить их настороженный разум было угодно все той же судьбе. А может, это было угодно не ей, а реке.

Как бы то ни было, а она уже несла в своих водах оггухшую смерть, которую две недели спустя выловил из прозрачной волны у Зеркальной вершины Алан, когда по давней своей, сокровенной привычке отправился туда на встречу с предзакатным солнцем. Потом он ушел, крещенный безвестным трупом, передав ему имя свое, свою долю и гроб, и Аслан остался один.

На него обрушилось столько боли, что он перестал ее чувствовать. Мать снова выжила, хотя горе в считанные дни наколдовало из нее старуху. Когда хоронили сына, она забыла заплакать, потому что слезы теперь были не для нее. Слезы были для тех, у кого билось сердце, а не только смотрели глаза. Своего сердца она не услышала — ни тогда, когда ей сообщили страшную весть, ни тогда, когда принесли в дом обернутое в бурку тело, ни тогда, когда она бдела рядом с ним две ночи кряду, погруженная в яму безмолвия, под крепким пламенем свечи, отбрасывавшим ровный свет на лицо, которого даже и не было. Не услышала она его и после, когда пошла на погост, внимала молитвам и пустым бесконечным речам, и потом, когда роняла первую щепоть земли в свежевырытую, пахучую травой и червями, могилу. После поминок она наконец заснула, но проснулась наутро с мерзким ощущением предательства, потому что в ту ночь к ней впервые не пришел ее муж. Призвав к себе теперь единственного сына, она поглядела ему в лицо, простила сбежавший взгляд и сказала, что умрет уже осенью. «Справлю поминки, наполню погреб едой, свяжу тебе рукавицы. Женишься без меня...» Он зарыдал, она попробовала его обнять, но вместо этого нечаянно от себя оттолкнула, словно бы вспомнив в последний миг, что сама уже насквозь пропахла смертью. Пораженный, он смотрел на ее руки, которых прежде не знал: костлявые, бледные, отороченные синей сетью прожилок, они были похожи на большие куриные ноги с загнутыми внутрь когтистыми пальцами. У его матери были совсем другие руки. У нее были другие глаза. Эти глаза принадлежали не ей, а всецело — бескрайнему ужасу, у которого, казалось, нет ничего, кроме этих вот глаз.

Через двенадцать дней она сказала: «Отца твоего нет как нет. Что, по-твоему, это значит?» Он нервно пожал плечами и не нашелся, что ответить. Тогда она разъяснила сама: «Это значит, что мы хоронили другого. Твой отец не мог не прийти ко мне и сказать, что они повстречались. Не таков твой отец...» И тогда, чтоб спасти себя и свой разум, он впервые солгал ей: «Это не так. Он приходит ко мне каждый день». Мать нахмурилась, пристально посмотрела на сына, холодно уточнила: «Кто из них?» Замешкавшись с ответом, он налился краской и тут же поспешно, как можно правдивее произнес: «Отец. Он приходит немного печальный, сердит на Алана, но твердит, что у них там все хорошо... Они вместе и помнят о нас». Выставив вперед ладонь, мать удержала его от подробностей и отвернулась к окну. Он тихо ушел, но потом, снедаемый стыдом, подкрался на цыпочках к двери, заглянул в хадзар и увидел, как она гладит руками старинный медный крест в углу. Голос ее был ровен и тих, но он слышал каждое слово: «Прости его, Господи!.. Он врет, потому что боится. Потому что не верит в Тебя, не верит в отца своего и в пропавшего брата... Прости его, как прощаешь всем тем, кто тебя проклинает со страху. Ты ведь знаешь, иначе он пропа-дет...

И тогда в нем опять пробудилась отчаяньем ненависть.

В нем пробудилась ненависть, и он не стал ее укрощать. Время шумело в ушах долгим стоном, стремительно мчалось прочь, отрывало от него кровавые комья души, но было нескончаемо и ненасытно. Ему хотелось терзать свою кожу, топтать свое сердце, в месиво раскрошить свой гудящий и слепнущий мозг, но на пути попадались лишь толстые куры, ржавый чан с прилипшей к воде мошкарой, всполохи света, плетень да застрявший палкой в земле тяжелый топор. Когда он выдернул его, схватил двумя руками, поймал на лезвие солнечный луч, дети, игравшие в альчики на дворе, испуганно замерли и умолкли, глядя на то, как он стоит, прижав топор к груди, и вращает в бешенстве глазами. Самый младший из них чуть слышно охнул, привстал с колен и тут же окропил чувяки блестящей струей. Аслан застыл, уронил взгляд на лужу, пошарил глазами вокруг и, отыскав, со звоном вонзил топор в покачнувшийся раскрошенным плечом деревянный чурбан. Потом бросился прочь со двора — подальше от солнца, отыскав себя через минуту стоящим в полумраке перед слюнявой мордой буйвола. В хлеву очень воняло. Запах навоза был нестерпим. Со всего размаху человек обрушил давно ищущий цели удар на череп ошалевшего животного. Кулак пришелся в самую вмятину между рогами. От неожиданности буйвол оцепенел, замычал, забил копытами и попытался ответить, но теснота стойла и прочные балки не пустили растерзать обидчика. Легко уворачиваясь от острых рогов, тот продолжал наносить удары, разбивая руки в кровь, пока не поплыл глазами. Наконец, плюнув буйволу в морду, он вышел вон. Ненависть все так же продолжала клокотать в груди. Вытащив нож, он решительно направился к загону на заднем дворе. Вцепившись мертвой хваткой в душную шерсть, не обращая внимания на истеричное блеянье, он с шумом выпустил воздух из легких и отхватил одним ударом седое ухо овцы. Кровь брызнула из раны, на секунду замерла, потом потекла скупым родничком по трепетной шкуре. Оттолкнув овцу, он склонился над свернувшимся в женское лоно клочком, нанизал на кончик ножа, повертел перед небом и стряхнул его в пыль, потом вытер в ней лезвие и прибрал его в ножны. Облизнув разбитые пальцы, сплюнул кровь и сунул голову в бочку с водой, стоявшую тут же. Он пил и пил, распираемый жаждой, но ненависть его не напивалась. Она лишь ждала, пока он устанет, чтобы тут же, едва затянется пленкой поверхность воды, показать ему его же лицо. Расплескав его локтем, он двинулся в дом, в тень, в ее стылые стены. Очутившись в знакомом пространстве тревоги, в той комнате, где провел четверть века вблизи со своим двойником, он присел грузно на нары, услышал запах еды из хадзара и покорился настигшему ноздри и глотку отвращению. Ненависть росла, наполняя его существо задыхающимся от страха ужасом. Она раздирала его изнутри, цепляла за ноги, кусала в блуждающие по койке ладони, выпрастывалась зудом из груди и унижала его беспредельным стыдом. Пытаясь ее укротить, он сжимал в кулак свою кожу, кропил водой лоб, обхватывал локти, скоблил плечами выступы стен, однако все было тщетно. Наконец, сдавшись и зарыдав, он выхватил ее из штанов и, словно желая с корнем вырвать из себя ее жало, предался позорному рукоблудию. Земля впивала в себя все то, что испокон веков составляло ее главную пищу: кровь, пот, воду, семя и слезы. И, конечно же, ненависть...