Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

IX

Мать сходила с ума и тянула его за собою. Время вконец разнуздалось и будоражило слух мириадами звуков, слонявшихся по жаре насмешливым роем слепцов. Они бодрствовали даже тогда, когда наступала душная ночь. Ветер пропах костром и доползал в полный призраков дом обожженным засухой, ободранным погорельцем. Хотелось новой, последней боли или дождя, но вместо них повсюду властвовал зной, нагоняя полчища мух на подпорченный трещинами заквас не добродившей земли. Зной плавал в воздухе растопленным салом и плавил мозги.

В горах было легче. Там было прохладней и тише. Там было ближе к концу.

Дождь не являлся все сорок дней. Затем обрушился грозой на поминки, утерся пронизывающим ветром и сладким холодом выстудил грудь. Аслан заболел.

Материнские отвары не помогали. Порой он терял сознание, растекался им в сиреневую пелену забытья и долго бредил, пугая ближних неодетыми в разум словами. Жар поселился внутри, пылал горячим маслом и изводил душу распахнутым настежь преддверием близкого ада. Лицо заострилось чертами, подчинившись прямым, как колья, занозам мыслей, на которых другим было дано разглядеть лишь насечки злобы да выстраданный призыв поспешить, обращенный, вероятно, к судьбе.

Однажды ночью, когда он метался в поту, оскалив стиснутые зубы и цедя сквозь них тягучие нити ругательств, над его верхней губой мать увидела треугольник знакомой уже белизны. Позвав Абисала, мужнего брата, она негромко призналась: «Смотри. Видишь?.. Быть ему мертвецом. Предал меня, как и двое других...» Потом отерла сыну испарину со лба, понюхала тряпку и в привычном к утратам отчаянии стала скорбно качать головой. Вот и этот меня обошел, думала она, удивляясь не столько жестокости неба, сколько своей нерасторопности. Шаркая ногами вокруг очередной беды, она чего-то тщетно искала, все озиралась, гася своим взглядом каждую вещь, каждое слово, любое воспоминание, стирая молчаньем их вкус, их шепот и цвет, словно водила по ним кистью тумана. Все так же поглаживая медный крест и бормоча глухие молитвы, теперь она не слышала отклика — того привычного зоркого эха, куда они вплетались до сих пор волшебной невесомостью приятия, как струйки пара, усылаемые очажным огнем в безвозвратность согревшейся ночи. Отныне ответа ей не было. Молитвы будто зачахли, пустили порчу, вроде лишенных света плодов растерявшего соки растения. Но она продолжала упорно бубнить, обращая к Богу невнятные призывы — не потому, что по-прежнему так уж на Него уповала, а оттого, скорее, что просто не нашла, чем заместить их в постыло-сти удлинявшихся дней.

Приходя временами в себя и сознавая, что жив, Аслан оправлялся от бреда — и тут натыкался с досадой на свою неуемную волю. Ее было столько, что смерти не справиться. Он это знал и потому прокручивал в голове раз за разом свое предрешенное будущее. Оно медленно вырастало из отступавшей болезни, наперекор приметам и Божьему равнодушию вытесняя недуг из качавшейся комнаты на пустые задворки надежд. Когда же он встал и впервые вышел на свет, мать пала пред ним на колени и стала жалобно выть, воздавая хвалу небесам и милосердию их Хозяина. В том, что разучилась внимать Его знакам, она винила только себя: «Я старая дура. Он говорит, а я совсем не слышу. Видать, и впрямь настала моя пора. Скорее бы осень...»

Аслан не отвечал. Он знал, что Бог здесь как раз ни при чем. Котенок подрос и выпустил когти. Ярость его притаилась и выжидала момент для броска. Мать снова сходила с ума и звала его за собой: «Коли Всевышний нас не забыл, мы найдем его. Ты отыщешь сбежавшего брата. Скажи ему, я прощу. Скажи, я не отважусь уйти без него. Пусть же сжалится».

Приходя на погост, она укоряла отца. На вторую могилу смотрела искоса и недобро, как на помеху. Люди шептались и цокали языком. Где-то здесь, в пограничье стыда, уже опять вызревала беда...

Посреди бесконечного лета Аслан понял, что медлить нельзя. Короткие, трудные ночи никак не могли дождаться утра, чтобы вымести из темных углов оживающей в сумраке комнаты летучие говорливые тени. Иногда и ему вдруг начинало грезиться, что брат его жив, а он одурачен. От таких подозрений голова шла кругом.

— Хорошо, я найду его, — согласился он как-то в отчаянии, только бы прекратить эту муку занудной мольбы, и тут же подумал, что врать сумасшедшему, глядя прямо в глаза, — все равно что бить кулаком ребенка. Отступать, однако, было поздно да и некуда. Правда и ложь сплелись в единый комок, как две неразлучных змеи. Проще было их растоптать, разорвать, искромсать, чем безропотно ждать, что еще они сотворят с твоей жизнью. — Если он действительно жив, я его приведу. Я приведу его на поводке, но не простом, а с колокольчиком, чтобы звенел при каждом шаге, и заставлю рыдать, целуя тебе в раскаянии ноги, но это только начало: потом я заставлю его разрыть своими руками свою же могилу, вернуть реке чужака, оттяпать ножом себе ухо и схоронить его у всех на глазах в опустевшей кладбищенской яме, чтобы гнило там, внимая ползучим секретам червей... А чтоб никто никогда не смог его спутать со мной, даже когда он напялит шапку себе на висок и попытается скрыть свой позор и увечье, я изобью его так, что он еще позавидует тому мертвецу. Потом я...

— Сначала его приведи, а там увидим, — сказала мать. Впервые за долгое время она показалась ему совсем здоровой, словно, нынешней ночью умыла глаза в прозрачном взгляде отца. Его передернуло. «Если он жив в самом деле, я отомщу ему тем, что с ним поменяюсь местами. Будь он трижды неладен, если он жив...»

— Прошу тебя, будь терпелив, — спокойно добавила мать и погладила его по лицу. Руки были неожиданно мягки и пахли мукой. Сердце дрогнуло, сжалось, закашлялось скукой, сдавило жалостью грудь, потом разозлилось, сглотнуло слезу, сравнялось шагом с мыслью и пустилось ковать свою боль.

Поиски, однако, пришлось начать не с брата: сплетни, наконец, добрались и до его двойника. В ночь перед уходом ему снился сон: полный поворотов коридор без стен, вместо которых висят по бокам бычьи раздутые пузыри. В каждом из них колеблется дым. Он разного цвета. Аслан идет меж них по узкому проходу, а по земле, журча, бежит отравленная ржой вода. Она разъедает его сапоги, и он понимает, что нужно спешить. Аслан идет наугад, пытаясь не закричать, но с каждой минутой его покидает надежда. Выход должен быть там, где прячется свет. Сапоги забрызганы уже по самую щиколотку, но как отворить это замкнутое пространство, он все не может понять. Страшная, шипящая в спину догадка преследует его по пятам. Он бежит от нее, ударяясь о тяжелые пузыри, меняя ряд за рядом, но света все нет. Тогда он хватает из ножен кинжал и начинает их вспарывать, хоть понимает, что это ошибка, но совладать с собой уже не в силах. Вырвавшийся на волю дым застилает все вокруг разноцветными клубами. Теперь приходится пробираться на ощупь. Ноги вязнут в грязи и разъезжаются в стороны, а времени остается все меньше. Выход должен быть где-то рядом, поблизости, он чувствует это так, как чувствуют наступление утра, но отвора все нет. Аслан мечется, натыкаясь плечами на сотни тугих пузырей, и они постепенно сжимают мир в мягкую, плотную тесноту, коридор становится уже и уже, но Аслан не хочет сдаваться, хотя догадка уже почти настигла его, вот-вот предстанет перед глазами. В порыве гнева, смазав удар, он роняет кинжал, пытается нашарить его руками, но тот куда-то уплыл, подхваченный ловкой водой. И тут Аслана озаряет спасительная мысль: выход там, куда течет ручей. Это яснее ясного! От радости он не сразу находит русло, к тому же мешает дым. Хорошо, что им можно дышать: к легким он милосерден. Аслан разводит руками цветные хлопья дыма и расчищает видимость настолько, что может распознать в воде свои испачканные сапоги. Вглядевшись в ржавый ручей, он с удивлением обнаруживает, что стоит на самом верху течения, потому что вода равномерно стекает с ног во все стороны разом. Оказывается, река начинается именно здесь. Но где же все-таки русло? Он делает шаг вперед, потом еще один, потом еще, еще, еще, но всякий раз, замерев и вглядевшись, убеждается в том, что вода ведет себя так же странно: объяв ему ноги кольцом, она спадает с них, роняя петли, и те ровными складками выстилают одинаковые круги. Куда бы он ни пошел, — он везде на проклятой вершине, он и есть тот искомый исток. Словно подтверждая это, пузыри теперь сами неслышно расступаются перед ним, а потом смыкаются за спиной сплошной стеною. Наконец он останавливается, поднимает в бессилии голову и видат то, о чем догадывался с самого начала: выхода нет, потому что он повсюду, а разноцветный дым в пузырях — не что иное, как ломающийся в помноженной на ужас пустоте обычный солнечный свет. Куда бы он теперь ни пошел — ему до него не добраться. Кругом лишь полумрак. Такой, как если бы свет лежал совсем рядом, и нужно только сдернуть с него покрывало. Только это ему не дано: он запутался в сне, точно рыба в сети, и теперь стоит посреди сухих, гладких, раздутых в вымя бычьих пузырей, словно в окружении тысяч овальных зеркал, покрытых изнанкою света. Ибо вместо света — лишь мнимость его отражений, пятна тусклых следов...