Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Она размышляет сразу о многом и разном. Такого с ней никогда не бывало. Сейчас вот, к примеру, знакомится с мыслью о том, что бабка ее одолела шутя целых семьдесят лет. Ей самой всего пятьдесят. Но в ней старости больше, чем в бабке. Это наверняка. Хуже всего ее загрубелые ступни. Она прячет их от своих же презрительных глаз, но как не услышать шарканья ног по гулкому полу?..

Наплыли на небо тучи. День какой-то увечный. Скорее бы дождь...

Но дождя нет как нет. Воздух сух и протяжен какой-то тревогой. Ночь томится от жажды, которую не утолить. Перед смертью матери снится большая корова с колокольчиками на обоих рогах и добром исходящий от них серебряный звон. Он выносит ее за порог, подает ей шубу из звезд. Земля мягка и податлива, прямо пух. Мать врастает в нее навеки ногами и понимает, что никуда не уйдет. Теперь она — большой и красивый цветок. Поутру он распустит свои лепестки и умоется сладкой росою...

Однако на рассвете они отчего-то подумают, что она — воробей, убоявшийся беспокоить их сон. Куцая птичка, свернувшаяся клубком у остывших нар. Обидно!..

XVII

У Цоцко на уме непонятное. Впрочем, как и всегда. Лучше его не расспрашивать, все равно толку от этого нет. Туган живет себе поживает с новой женой и, в общем, доволен. Беспокоит только отец. После смерти их матери с ним творится неладное. Кабы дело было в том, что он непрерывно растет — еще полбеды. В другом тут забота. По всему видать, ему снова неймется, хочется в путь. Но Туган не спешит. Ему впервые вдруг лень. Лень куда-то сниматься, месить колесами грязь и сочинять небылицы, знакомясь с чужими людьми. Жена у него тоже не слишком охоча до всяких дорог. Съездить с ним на базар ей — и то мука. Дорога — каких-то три дня, а на ней лица уже нет. К тому же и без всякой дороги все идет хорошо: закрома переполнены, масла хватит на много недель, а оружья да утвари столько в подвале скопилось, что можно лет пять торговать. Вот это Тугану вполне по душе — торговать. Но заикнуться о том он не смеет: отец не поймет. Жена говорит: конечно, он старший и знает, как лучше. А вот что она при этом думает про себя об отце — можно только догадываться.

К детям она благосклонна и ласкова, даже балует слишком, так тоже нельзя. Только сестру не очень-то жалует. Та сама язва. Чуть что — ввернет в разговоре такое, что не слишком-то хочется слышать. Ей бы только скакать да резвиться. Охотится чаще мужчин. Кабы не отец — Туган задал бы трепку. Но тот опекает ее пуще прежнего с той поры, как мать умерла.

Когда ее хоронили, Туган глядел в гроб и не мог все заплакать, словно то и не мать была, а в нее одетая кем-то чужая покойница. Странно. К могиле ее отец даже не ходит. Ни разу не попросил отвести его на погост. Это как раз и понятно: всякий мертвец для него все равно что мышь дохлая. Что до матери — той ему и на сердце хватает. Говорит, что не может простить ей того, что ушла. Потому, видать, что у него перед тем не спросилась. Но как бы ни был силен человек, — даже самая хилая смерть подюжее его будет, самостоятельнее.

Сам Туган горевать — горевал, да только не очень. Будто мать отошла куда-то в сторонку, но скоро вернется. Вот ведь глупое чувство! Знаешь, что никогда не придет, а в душе у тебя так, словно узелок вам на встречу повязан. И никогда она ему не приснится. Бывает, скажешь даже себе перед сном: неплохо бы свидеться с матерью. Пока не провалишься в дрему, все о ней думаешь, прямо под веками щиплет. Ан нет! Не идет. Может, просто хочет от нас отдохнуть? Тогда все понятно. Поди, немало намаялась за столько-то лет.

Приходит весна. Жжет глаза ярким солнцем. Работы, как водится, невпроворот. От отца теперь толку поменьше. Цоцко трудится истово, за двоих. Туган посильнее, да вот злости в нем меньше. У Цоцко же ее предостаточно.

Как-то раз после пахоты, ближе к вечеру, затаившись у хлева, он манит пальцем сестру, долго смотрит ей прямо в глаза, ожидая ответа. Удивительно прямо: ничего не спросил, а ответа вот требует. Не дождавшись, отпускает пощечину. Заслышав ее, обе стельных коровы и бык перестали жевать, поднимают мохнатые морды. Роксана хватает ладонью лицо, трет щеку, языком проверяет цельность зубов и тихонечко цокает, с любопытством пускает из губ тягучую ниточку крови, вскинув голову, вмиг оживает глазами и негромко смеется. Будто не он ее, а она его ударила по лицу. Цоцко замахивается опять, но передумывает. Вместо этого говорит:

— Больше не потерплю, так и знай. Думаешь, мне неизвестно, чего это мать так рано угасла?

— Не твое это дело, Цоцко, — отвечает сестра. — Поостерегся бы лучше встревать. А еще раз ударишь — мозги тебе вышибу.

Тот, похоже, такого не ожидал. А может, как раз не ожидал от нее ничего другого. Как бы то ни было, а впечатление такое, будто произнесенные слова обоих здорово утомили, словно были это не слова, а жернова, которые они выстроили друг перед другом и не знают теперь, что с ними делать дальше. Пока гадают, они жадно вдыхают в себя тишину. Коровы мерно жуют рядом сено, выпуская пригоршни хриплого пара из горячих ноздрей.

Цоцко Роксана совсем не боится. Она выдерживает его серый взгляд, ни разу не отведя от него собственный. Чего ей бояться, когда она сама себе и судья и хозяйка. Кому-кому, а брату нельзя выдать страх свой. Вот она и смеется в искаженное злобой лицо.

Рука его беспорядочно ковыряет толстую балку. Так можно и пальцы занозить. Наконец Цоцко говорит:

— Не дай тебе Бог опять заболеть. При матери ты уж болела два раза. А сама перед тем по горам все скакала, как бешеная. Может, кто и подумал: чего это, мол, не сидится ей. Только не я. Я-то знаю, что тебе за собой никогда не угнаться. Ты другого хотела — от ноши избавиться. Я все знаю.

— Вот и знай себе, — говорит, сверкая глазами, она. — Даже можешь с отцом поделиться. А что — с тебя станется... Только я знаю что-то другое, чем могу поделиться взамен. То, например, отчего у тебя словно в глотке волдырь вырастает, чуть завидишь на улице Даурбекову дочь. Если очень попросишь, я тебе догадку свою расскажу.

Он молчит. Она его не торопит. Роксана сбрасывает с лица паутинку волос, кладет ее за ухо, трет пальцем ямку в ладони, слизнув с нее невидимую росу, нехорошим голосом добавляет:

— А догадка такая: брат следит за сестрой. Ему уж двадцать скоро, а он все за ней в дырку подсматривает, когда она корыто вскипятит и купаться разденется...

Он бьет ее по лицу. Бьет сильно. Она лишь утирает рукавом разбитый рот и продолжает, как будто ничего не случилось:

— Он так к ней внимателен, что ей порой кажется, лучше брата нет на всем свете. Одна тут загвоздка: постепенно она понимает, что он ей не хочет быть братом. Сестра ему не нужна. Сестру он как раз ненавидит, сестра лишь мешает, да ничего тут поделать нельзя: сестра — она сестра и есть, и даже по смерти своей сестрою останется... А сестра у него такая, что нужен за ней глаз да глаз. Вот он и следит. Ну просто тенью ходит. Только и он уследить не может, когда она садится в седло и скачет куда-то на жеребце. Тут ему за ней не угнаться...