Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Она умолкает, решив добить его новой, еще более подлою тишиной. Цоцко облокотился на балку и скрестил ноги, напустив на себя презрительный вид. Он и не замечает, что бычок рядом с ним поднял морду и подозрительно принюхивается, как если бы почуял в воздухе интерес. Тишина висит над ними духом коровьих лепешек и наплывающей из угла темнотой. В хлеву очень тепло. Лицо Цоцко леденеет от пота. В хлеву слишком тепло и тесно от тишины. Ее прорезает звук бьющей струи, и Цоцко невольно отпрыгивает от балки, чтобы не замочить арчит. Бык стоит как ни в чем не бывало, будто бы не имеет к звуку ни малейшего отношения. Сестра ухмыляется и дважды жадно облизывает губы. Лучше бы рассмеялась...

— Если ты не прочь, я пойду, — говорит она. — Конец истории тебе и так известен. Кто-то из двоих должен бы уступить. Оба мы знаем, что случится то не сегодня. Но, как бы нам ни угадывалось, руки свои ты больше не распускай, а то, неровен час, простить я тебя не сумею...

Она уходит. Он стоит, бессильный в своей злобе, и в голове у него проносится листьями вихрь. Покинув хлев, он направляется в конюшню. Собственно, это обычный загон, накрытый тростниковой крышей с двумя кизяковыми стенами по бокам. Третью стену заменяет каменный выступ горы, а четвертую — плетень да подвязанная к нему калитка.

Завидев Цоцко, кони бьют копытами, возбужденно кусают воздух. Подойдя к чубарому жеребцу, он гладит его по шее, треплет по холке, потом встает на колено и подкладывает руку под доверчивое копыто. Достав из кармана отточенный коготь перекушенного щипцами гвоздя, он тщательно пристраивает его сбоку от подковы, осторожно лепит к кости мякишем теплого воска и маскирует прохладной грязью с земли. Жеребец озадаченно нюхает ногу, но разобраться с тем, что Цоцко сотворил, конь не в силах. В темноте глаза человека влажно блестят, и жеребцу становится неспокойно. Чтобы его как-то отвлечь, человек начинает игру. Ничего особенного. Привычная шалость: закрывает руками конские глаза и крепко держит за морду, чтобы не дать жеребцу себя укусить. Конь угрожающе всхрапывает, но обоим понятно, что это всего только шутка. Потом Цоцко дает слизнуть ему с руки овса и быстро уходит. Жеребец пытается его удержать тонким ржаньем, но тщетно. Больше человек не оборачивается. Он словно забыл про коня. Другим теперь занята его голова.

Наутро он отомщен: сестра калечится, упав со споткнувшегося жеребца где-то на склоне горы и едва не скатившись с обрыва. Жеребец сильно хромает. Когда они кое-как добираются обратно домой, Цоцко самолично исследует глубокий порез над копытом. На все расспросы отца Роксана упрямо молчит. Раза два в этот вечер взгляд ее встречается со взглядом Цоцко. Его участие кажется совсем неподдельным. Ей становится страшно. Она понимает, что он победил. Бравада ее бесследно исчезла. Дождавшись, когда он уйдет, она предается слезам. Что теперь будет с ее вечно бегущей дорогой? Неужто ее оборвал сегодня тот склон?.. «Я лучше умру, — твердит Роксана себе, кусая бескровные губы. — Лучше умру, чем признаю его правоту...» Хорошо бы в это поверить. А пока — надо оправиться от непривычного, странного страха и перестать хоть немного дрожать. Зря вчера она вспомнила дочь Даурбека. Нельзя было о ней ему говорить. Теперь не простит.

Она проклинает свое сходство с соседской девчонкой. Оно не столько в лице, сколько в части его — в глазах и губах. Женским чутьем Роксана безошибочно понимает, что Даурбекова дочь столь же отчаянна, неизбежно грешна и ненасытна, как она сама. Достаточно посмотреть на то, как она косится и краснеет, когда Роксана едет верхом мимо их двора. Она тоже из скакунов, и Цоцко о том знает. Только очень надеется ее укротить. Сам, в одиночку. И навсегда. Словно в отместку сестре. Похотливый подлец. Стонет, поди, по ночам и подушку грызет. Ничего. Я придумаю, как его излечить. Он у меня запоет...

Не проходит недели, как Цоцко в самом деле поет. В сущности, вопль его можно песней назвать лишь с натяжкой. Скорее, это похоже на рев норовистого конька, которого скопит нож возмездия, превращая в покладистого мерина. У Цоцко рябит от боли в глазах. Надо ж было такому случиться! Схватившись рукою за пах, он различает сквозь слезы окровавленный гвоздь в коновязи, куда только что сел по привычке, не заметив того, что под балку подложен брусок. Вырвав его, он беспомощно смотрит на кружок просверленной долотом дырки, и крик его, постепенно ссыхаясь, морщится в воздухе болью, превращается в хрип. Широко расставив колени, он неловко торопится в дом, впопыхах на пороге задевает ступней подкравшийся заступ, и тот метко бьет его в самый низ живота, заставляя исторгнуть из глотки очень искренний всхлип. Доковыляв наконец до стены, Цоцко прилипает к ней лбом, шарит в поисках ковша рукой и понимает, что кто-то переставил кадку с водой в дальний угол хадзара. Слава Богу, хоть ковш не тронули с полки, и он не пустой. В нем плещется влага. Цоцко спешит остудить свою боль, делает жадный глоток, и в тот же миг ему в нутро обрушивается громом пламя. Он изрыгает его из ноздрей, плавится нёбом, воет, кружится у кадки юлой, подскакивая и шипя, как юродивый, пока не ныряет туда с головой. Вода рвет ему горло и лениво стекает по пищеводу туда, где горит равнодушный пожар. Цоцко теряет сознание, и время танцует в его забытьи смешными обличьями смерти.

Когда он приходит в себя, над ним хлопочет весь дом. Особенно старательна Роксана. «Это ж надо, — причитает она, — проглотить топленое масло, приготовленное для пирога... Бедный ты, бедный! Неужто тебе не запахло?..» Запахло, вспоминает он, и пахнет до сих пор. Он пропитался запахом масла насквозь. Его сильно тошнит, но если его сейчас вырвет, он непременно умрет. Боль внутри — не передать. Глаза застят слезы. Такое чувство, что душа его распята болью сверху вниз от глотки до желудка, а посреди его плавает мерзкий прогорклый шкварок. Где-то в паху насмешкой пульсирует кровь. Сестра склоняется над ним и тихо шепчет в самые глаза: «Тебе за мной не угнаться. И не надейся». Незаметно для остальных она касается губами его влажного лба, и взгляд ее при этом хохочет. У Цоцко нет ни голоса, ни сил, чтобы ей отвечать.

Выздоровление идет тяжело. Унизительнее всего то, что ей удалось убедить отца лечить его маслом. Облизнуть кусочек губами и потихоньку глотать. Туган ни о чем не расспрашивает, но по глазам его видно, что он в случайность не верит. Чуть ли не месяц кряду Цоцко не может ничего сказать. Первым к нему возвращается шепот. Хуже всех его слышит Роксана. А впрочем, Цоцко к ней и не обращается. Он ее словно не видит. Отец несколько раз в раздражении говорит: «Что-то я не пойму, как тебя нюх хваленый подвел? И чего это вдруг тебя жажда прижала?..» Цоцко пожимает плечами. Отец, без сомнения, чует неладное, но искать причину и он не спешит. Иногда Цоцко кажется, что отец испугался. Поскольку этого не может быть, он просто отбрасывает вывод за ненадобностью.