216512_B61BA_yamburg_e_a_pedagogicheskiy_dekameron

Когда доходит до нуля

Весь шум и, может быть, все время,

Я слышу, как плывет земля

И в почве прорастает семя.

И, обнимая небосвод

Крылами неподвижной птицы,

Душа следит, как лес растет

И в недрах смерти жизнь творится.

Я осязаю ни-че-го.

И все. Ни мало и ни много —

Очами сердца своего

Я молча созерцаю Бога.

Помимо прочих достоинств, эти стихи избавляют от не­обходимости подробно объяснять, чем созерцание отлича­ется от простого и привычного любования природой устав­шего от суеты горожанина.

Созерцанье — не наслажденье.

Это — слушанье и служенье,

Зов архангельский — звуки рога, —

Сердце слушает голос Бога.

Тот, что тише полета мухи.

Это — богослуженье в Духе.

Гармоничней, чем шорох лиственный.

Это — богослуженье в Истине...

Два ярких творческих человека, соединенных семейны­ми узами, это всегда серьезная проблема. История культу­ры знает немало примеров плохо скрываемого напряжен­ного внутрисемейного соперничества, приводящего к сры­вам, трагедиям, весьма запутанным отношениям. Блок и Менделеева, Ходасевич и Берберова — список можно про­должить...

Но в данном творческом союзе никто не стремится к верховенству, интеллектуальному, моральному и психоло­гическому доминированию. Ни тени попытки продемонст­рировать свое превосходство ни друг перед другом, ни пе­ред окружающими их людьми. Здесь у Григория Соломо­новича был долгий процесс самовоспитания. Обратимся к одному лагерному эпизоду из книги Г. С. Померанца «За­писки гадкого утенка», который многое проясняет...

«Мой товарищ объяснял мне и Жене Федорову особен­ности своего ума; выходило, что он всех лучше, но выходило медленно, потому что Виктор был действительно умный че­ловек и не хотел грубо сказать: «я всех умнее», а тактично подводил нас к пониманию этого. Я слушал и думал: «врешь, братец, умнее всех я», — но вслух ничего не говорил. В этот миг Женя, дерзкий мальчишка, сказал: «А я думаю, что я всех умнее». Виктор опешил и замолчал. Мы подошли к уборной, вошли в нее. Через очко было видно, как в дерь­ме копошатся черви. Почему-то эти черви вызвали во мне философские ассоциации. (Может быть, вспомнил Держа­вина: я раб, я царь, я червь, я Бог?) «Что за безумие, — подумал я, — как у Гоголя, в «Записках сумасшедшего». Каждый интеллигент уверен, что он-то и есть Фердинанд седьмой». Было очень неприятно думать это и еще неприятнее доду­мать до конца: мысль, что я всех умнее, — злокачественный нарост; надо выздороветь, надо расстаться с этим бредом, приросшим ко мне. И с решимостью, к которой привык на войне, я рубанул: «Предоставляю вам разделить первое место, а себе беру второе». Я испытал боль, как при хирур­гической операции или при разрыве с женщиной, с кото­рой прожил двадцать лет (я жил с этой мыслью с тринадца­ти до тридцати трех). Но я отрубил раз и навсегда. С этого мига начался мой плюрализм. Я понял, что каждому из нас даны только осколки истины и бессмысленно спорить, чей осколок больше. Прав тот, кто понимает свое ничтожество и безграничное превосходство целостной истины над наши­ми детскими играми в истину».

Излагая устно этот эпизод, Григорий Соломонович обычно скороговоркой добавляет: «С этого начался путь к счастью». И когда я спросил: «Почему?» — он ответил: «По­тому что чувство превосходства, уверенность в своей пра­воте разрушают и любовь, и дружбу». Но если пробужде­ние «от себя любимого» произошло у него вследствие ин­теллектуального бесстрашия, привычки додумывать любую мысль до конца, какой бы неприятной она ни оказалась в итоге, то у Зинаиды Александровны оно связано с глубо­ким, целомудренным религиозным чувством:

О, Господи, при чем тут я,

Когда вся глубина Твоя,

Вся бездна бездн растворена

И силы творческой полна?

При чем тут я? При чем? Зачем?

Когда так целокупно нем

Простор бессолнечного дня,

И он берет в себя меня?

При чем тут я, когда есть лес,

И в нем последний крик исчез,

Лишь дятел бьется, сук долбя...

О, пробужденье от себя!

Наплыв великой высоты...

При чем тут я, когда есть Ты?

На Соловках Григорий Соломонович поведал о своем давнем сне в те годы, когда переводились сказки острова Бали: «Я умер и предстал перед Шиву. Бог Шива восседал во всем своем блеске. Вдоль стен большой комнаты на длин­ных скамьях, как в сельском клубе, располагались правед­ники, взиравшие на Шиву. И я подумал: какое счастье ви­деть столько достойных людей, неизмеримо лучших, чем я. Однако сразу же пришла другая мысль: но ведь есть доста­точно тех, кто гораздо хуже меня. И сразу разверзлась про­пасть... И я проснулся».

Шива пришел из сказок, но сновидение его приняло, не смутилось странным обликом Бога. Ведь Григорий Соломо­нович по своим религиозным воззрениям — суперэкуме­нист, т. е. человек, который видит и чувствует глубинную, сокровенную общность главных установлений всех миро­вых религий. Он, по его же слову, привык жить в пол-оборо­та на Восток. (Диссертацию по буддизму — дзэн в свое вре­мя так и не дали защитить диссиденту.) Прекрасно чувствуя себя в межконфессиональном пространстве, не боясь ото­рваться от перил богословия, он искренне убежден, что Бог выше и глубже наших слов и разногласий, а на самой боль­шой глубине мировые религии сплетаются корнями. При этом ни малейшего стремления соединить голову овцы с ту­ловищем быка: совместить несовместимое. А таких диле­тантских попыток, связанных с поверхностной, наносной религиозностью, истекший век знал немало. Каждая вели­кая религия — неотъемлемая часть великой культуры, но созерцание, медитация и молитва — это укорененные в раз­ных культурах общие пути постижения вечности. Отсюда — равно уважительное, серьезное отношение и к евангель­ской притче, и к буддистскому коану.

У Зинаиды Александровны душа — христианка, что не мешает ей тонко чувствовать и переводить поэтов ислам­ского суфизма, Рабиндраната Тагора и Рильке. Оба Дух ста­вят выше буквы.

И я уже не знаю ничего.

Я — чистый лист, я — белая страница.

И только от Дыханья Твоего

Здесь может буква зыбкая явиться.

Да, Ты ее напишешь и сотрешь,

И это — высший строй, а не разруха,

Ведь есть всего одна на свете ложь:

Упорство буквы перед властью Духа.

Непредвзятость и открытость разным религиозным и культурным традициям предопределили успех их совмест­ной книги «Великие религии мира», выдержавшей два изда­ния и ныне принятой в качестве учебника в ряде высших учебных заведений.

О таких людях обычно говорят: живут напряженной ду­ховной жизнью. Но в том-то и дело, что чрезмерное напряжение, чреватое экзальтацией и срывами, им совершенно несвойственно. Высокий строй души и глубина мысли дарят спокойствие, сосредоточенность, умение, выражаясь слова­ми Г. С. Померанца, «подныривать под абсурд» или жить, поднимаясь хотя бы «на два вершка над землей». Спокойст­вие это не назовешь надменным, холодным, олимпийским. Оно мудрое, терпимое, лишенное ригоризма мучеников всяческих догм. Потому-то десятилетиями к ним тянутся люди разных чинов и званий: молодые и зрелые, уже оста­вившие свой след в культуре и только постигающие ее глу­бины.