Виктор Улин - Хрустальная сосна

И я предчувствовал, что все это - лишь начало…

*_Часть третья_*

Дома все было таким же, как я оставил в ту ночь. От самой двери ударил в нос кислый тяжелый дух. Отвратительный и мерзкий запах слежавшихся, насквозь пропитанных дымом вещей. Я и раньше замечал, что аромат дыма имеет странное свойство: приятный в горячем виде, у костра, холодным он становится просто тошнотворным, когда разбираешь пожитки в городе.

Рюкзак валялся в прихожей, как я его бросил месяц назад. Перешагнув через него, я вошел в квартиру, раскрыл окна в комнате и на кухне. В ванной на полу грязной кучей лежала мятая, кое-как сброшенная одежда, в которой я вернулся их колхоза. При виде этого, хранящего ненужную память, мне стало дурно. Все это стоило немедленно привести в порядок.

Имея жену, постоянно отсутствующую, в командировках, я не боялся хозяйственных процессов. Но представил, как буду стирать все это сейчас, с больной и не до конца зажившей рукой - вернее, обрубком руки, которым я даже не умею управляться - и мне сделалось совсем тоскливо.

Глядя на вещи, я остро вспомнил себя, счастливого, в колхозе, - и тут же осознал, что больше они мне, пожалуй, никогда в жизни не понадобятся.

Повинуясь какому-то внезапному и сокрушительно злобному порыву - каких прежде даже не подозревал в себе - я схватил все в охапку: и рюкзак и брошенные джинсы, рубашку и еще что-то. И, быстро сбежав по лестнице. чтоб не увидел кто из соседей и не пристал с расспросами, выскочил во двор и бросил в мусорный бак. Все вместе, даже не расстегнув рюкзака.

Возвращаясь в квартиру, я пытался вспомнить, что было в рюкзаке - и пришел к выводу, что собраны там были старые, еле живые вещи, пригодные только для колхоза. Которого в моей жизни больше не повторится. Поэтому стоило выбросить их без всякого сожаления. Поднявшись и слегка успокоившись, я вдруг осознал, что выбросил и тот самый, особенно дорогой мне свитер, связанный мне Инна. Но даже это меня не огорчило. Я махнул рукой. Мне было не жалко было ничего из той жизни.

Подсознательно я чувствовал: всякая вещь из прошлого потянет меня назад. А надо было изо всех сил пробиваться вперед. Не оглядываясь. Отвратительный запах, казалось, въелся в стены и потолок. Находиться дома было решительно невозможно. Оставив окна открытыми, я пошел на улицу.

Я провел там без цели почти весь день. Хотел сходить в кино, но в попадающихся по дороге кинотеатрах показывали только индийские фильмы. Мне хоть и было тошно до изнеможения, но до них я еще не опустился. И я просто шатался по городу, изредка отдыхая на скамейках. Люди спешили навстречу и обгоняли меня, задевая сумками. Они все куда-то торопились. С работы, на работу, по магазинам, домой, в гости, на свидания, к любовницам… Только мне было некуда спешить. Абсолютно. Некуда и незачем.

Я наблюдал суету вокруг себя и испытывал странное, до сих пор не приходившее чувство: будто смотрю сквозь стеклянную стену. Или с высоты бреющего полета. Странная какая-то ерунда складывалась: три отрезанных пальца дали мне право смотреть на все снисходительно. Впрочем, я уже понимал, что иногда оказывается бесполезной вся привычная мышиная возня и сама жизнь может повернуться. А большинство все-таки об этом еще не знало… Днем я перекусил жареной рыбой в случайной столовой. А возвращаясь домой, купил десяток яиц: все-таки предстояло ужинать.

Вечер настал незаметно.

В пустой, хорошо проветрившейся квартире сгустились сумерки. Подступили тихо и вкрадчиво, вместе с ними еще более плотным стало вылезшее из темных углов одиночество.

Я поставил чайник.

Сказать об этом было бы легко - всего два слова. А на деле я сломал неимоверное количество спичек, пока сумел зажечь левой рукой, чиркнув по прижатому коробку.

Совершив это действие, я с ужасом понял, что теперь придется все делать иначе. Фактически переучиваться жить наизнанку. И опять подумалось: время, бесконечно убегающее в обе стороны, может стягиваться в точку. Секунда удара определила поворот оставшейся жизни, которую надо строить по-иному… В отчаянии я попил чаю и пошел спать.

Заснул я на удивление быстро: видно, сказался день, проведенный на воздухе.

Но посреди ночи проснулся от боли.

Я медленно всплыл на поверхность из черной трясины сна. Еще не открыв глаза, молниеносно испытал пугающее чувство отрешенности от всего происходящего. Какие-то доли секунды - или еще более короткий промежуток между сном и явью, я не мог понять: кто я? Где я, что со мной происходит?… Мгновенное помутнение самосознания, которого никогда не случалось, обдало меня таким ужасом, что я открыл глаза и сел на кровати, озираясь по сторонам. И удивился, не слыша привычного храпа. Именно это, наверное, заставило меня усомниться в собственной реальности. Сознание вернулось, и я понял, что уже не в больнице, а дома и сижу на своей собственной постели. Один в пустой, гулкой и абсолютно беззвучной квартире.

Вместе с этим еще сильнее пришло ощущение боли. Страшно ныла раненая рука. Именно рука, не тот корявый обрубок, что от не остался: болели пальцы, которых больше не было. Герман Витальевич объяснял, что это нормальное явление для всех перенесших ампутацию - фантомные боли, вызванные тем, что не сразу теряют чувствительность нервы с обрезанными окончаниями. Ощущение было неприятно именно своей нереальностью, которая вызывала какие-то нехорошие ассоциации и в первый момент даже наводила на мысль, что все прежнее приснилось или я сдвинулся умом. В больнице под конец все это уже прошло. Но дома началось опять. И все-таки я чувствовал отрезанные пальцы так явно, что опять подумалось: мне все лишь приснилось? Колхоз, удар, больница… И в самом деле ничего страшного не произошло? Я поднял правую руку. На фоне более светлого окна безжалостно увидел пустую ладонь с двумя пальцами по краям. Нет, не приснилось. Сон исчез. Я надел халат. Опять изрядно помучившись, поставил чайник и подошел к кухонному окну.

Кругом висела совершенно потусторонняя тишина. Только шипел, сгорая синим пламенем, газ. Да тикали невидимые часы на буфете. За окном молчала ночь. Дом напротив был погружен во мрак, словно пассажирский лайнер, следующим открытым океаном во время войны. Светились лишь два окна - на пятом этаже, как на капитанском мостике, ровно и золотисто, да где-то внизу в трюме пробивался красноватый абажур. Фонари, как обычно, горели уже не все, а через два попеременно, и улица была темна. Виднелся лишь один фонарь - на нашей стороне слева, ближе к углу дома. Его белый свет, не в силах справиться с чернотой ночи, слабо плясал в дымке липовой листвы. Под окном быстро прошуршала машина - и снова стало тихо, лишь постукивали часы да шумел газ.