Степан Злобин - Пропавшие без вести 3

Прав Муравьев — мы здесь проходим школу большевистской партийности и оптимизма. И необходимо нам все перемочь, чтобы вынести в настоящую человеческую жизнь ту самую правду о наших людях, которую даже сами они сегодня не знают...

Щедрой она оказалась ко мне, эта самая человеческая «хозяйка» — судьба, когда сунула меня в это адское варево, где потребовалось бороться. Ведь только в борьбе и живет человек.

У слепой судьбы, случается, тоже находит коса на камень: не всякий характер скрутит эта самая человеческая «хозяйка». Иной даст ей такой отпор!.. И, должно быть, именно те, кто умеет дать ей отпор, все переборют и выживут и возвратятся к людям, в нормальную, мирную жизнь...»

«Однако, даже если мы выстоим и вернемся, будем ли мы пригодны к дальнейшей жизни?» — спросил себя Емельян.

И он припомнил, как Ганна однажды попросила его отдать в починку дедовские массивные бронзовые часы с редкостным мелодичным звоном. Часы много лет не шли. И когда Емельян отнес их к отличному мастеру, который славился знанием любых механизмов, тот покачал головой.

— Не пойдут, — сказал он и добавил печально: — Мне семьдесят шесть, и я еще тикаю. Но мне тоже осталось недолго. Когда окончательно сотрется металл шестеренок, я перестану крутиться. — Он невесело рассмеялся. — Разница та, что от меня не останется даже музыки! В ваших часах нет никакой поломки. Все на месте. Просто они устали от жизни... Их сделал отличный мастер, который любил свое дело. Но ему неудачно попался слишком мягкий металл. Стерся металл, и никто уж не сможет их починить. Когда станет грустно, можете слушать музыку. Вам ее хватит еще лет на двести...

«Не сотрется ли так же металл наших душевных колесиков после этой жизни? Удачно ли его выбрал мастер? — думал Баграмов. — Или, вернувшись после войны, мы останемся только по внешности тем, чем были? Придут ли опять ко мне те слова, которые смогут правильно высказать мысли, нарисовать литературные образы, слова, которые смогут передать ощущение жизненной правды, ее ясное, неискаженное выражение?! Ведь все-таки именно правда есть настоящая цель искусства, человеческая большая правда, и она становится неотразимо убедительной только тогда, когда художник талантлив и если при этом он верен самому себе и действительности, то есть если он правильно чувствует свое время, если точно работают его «шестеренки»...»

В таких размышлениях прошла ночь Баграмова.

«Нет, здесь сейчас нужно не пьесы писать. Надо делать другое: доигрывать свою роль в драме жизни, прежде всего облегчать окружающим людям самую жизнь, эту проклятую, темную и голодную, вшивую, грязную, рабскую жизнь, чтобы они остались людьми, достойными жизни...»

Спать Баграмов уже не мог, да и поздно было ложиться. Время двигалось к утру. И, заслоняя надетой внакидку шинелью свет фонаря, он принялся за подсчет белья, которое надо немедленно сменить в бараках тяжело больных туберкулезников.

Расширявшиеся связи Балашова с другими лагерями иногда заставляли переписчиков «аптечек» трудиться по четырнадцати, по шестнадцати часов в сутки. Работая над мельчайшим текстом печатной формы, Гриша Сашенин, Сема Леонов, Гриша Ульянов, санитары Чечунин, Поленов ходили с воспаленными, красными глазами, от усталости валились с ног и спали уже через три минуты по окончании переписки.

Балашов почти ежедневно приходил в ТБЦ с требованиями, поступавшими из других лагерей:

— «Что такое власовщина» — нужно послать в три места, «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — просят в четыре, «Религия —- опиум для народа» — в четыре. Отовсюду требования на «Памятку беглеца», — горорил он Семе Леонову или Сашенину.

И те выдавали ему «по потребностям»...

Иногда такие заказы необходимо было удовлетворить в считанные минуты, в зависимости от интервала между поездами, с которыми сопровождающие больных прибыли и уедут обратно. Потому-то и пришлось создать в форлагере собственные запасы литературы, компасов, карт.

С самым крупным «поставщиком» больных — с Центральным рабочим лагерем — было уже условлено, что когда в числе больных будут присылать в ТБЦ товарищей, которых просят спасти от штрафных лагерей и тяжелых работ, у них будут пометки на историях болезни. На гестаповских же шпионов и полицейских, если пришлют их, краткие характеристики тоже будут проставлены шифром в списке.

С некоторыми «ревирами», как назывались амбулатории и мелкие стационары для рабочих команд, удалось наладить регулярную двустороннюю связь. Они, как и Центральный рабочий лагерь, сдавали своих больных в ТБЦ с подобными же пометками в историях болезни.

«Как будто я весь пропитался лакмусом!» — думал иногда о себе Балашов, силясь в самые сжатые минуты понять какого-нибудь нового человека, ощутить его настроения, взвесить — доверить ли ему передачу нелегальщины и безопасно ли будет через него установить связь с какой-нибудь новой точкой?

И, судя по всему, «лакмус» ни разу его не подвел, он ни разу не ошибся, доверяясь тем, кто показался ему заслуживающим доверия.

Правда, Баграмов и Муравьев уверяли, что в этом сказывается не его заслуга, а самые свойства советских людей, среди которых уже не осталось предателей. Но Балашову случалось в форлагере видеть разных людей, не всем же он доверял! Он вдумывался, вглядывался в людей, мысленно рассуждал о них.

Машута была единственным человеком, которого принял он без рассуждений и только потом уже узнавал понемногу. Нет, он и потом не рассуждал о ней, он просто с какой-то безотчетной улыбкой прислушивался к той музыке, которая непрерывно звучала где-то в самых глубинах его души, а узнавая, слыша новые нотки, радовался с каждым разом все больше и больше...

Всякая мысль о Машуте вызывала у Балашова чувство радости. Его тянуло к ней, и он, не скрывая этого от себя, попросту заходил в бельевую два, а то и три раза на дню, лишь для того, чтобы увидеть ее, услыхать ее голос, взглянуть в «черные с искоркой», как называл он, глаза Машуты.

Однажды, когда он, как каждый день, вошел в бельевую и едва успел поздороваться с Машей, вслед за ним приотворил дверь его санитар Полтавский.

— Эсэсовцы! — прошипел он и скрылся, должно быть спеша предупредить кого-то другого.

Иван машинально рванулся к двери, но вдруг задержался: он только что получил от Юрки запас переписанных книжечек, которыми были набиты его карманы; выйти с ними наружу было опасно.

Вероятно, весь вид Ивана выражал растерянность. Машута бросила на него быстрый взгляд.

— Что там? Давай приберу, — спокойно сказала она.

— А куда? — просто спросил Балашов, не отпираясь, не скрывая трудности своего положения,

— В грязное из инфекционных бараков,— ткнула она пальцем в ларь, на котором, в отличие от остальных трех ларей, по желтому фону, символизующему заразу, было написано: «Infektion».