Степан Злобин - Пропавшие без вести 3

— А сюда не полезут? — опасливо спросил Машуту Иван.

— В заразу-то?! Немцы?! Да им и в башку не придет! — убежденно сказала она. — Белье ведь загаженное и в крови!

Балашов подал ей пачку книжечек. Машута подняла тяжелую крышку ларя и на самое дно, под белье, засунула пачку.

— Все в порядке, — ласково сказала она. — Иди, а то могут хватиться...

Оказалось, двое эсэсовцев заезжали только в комендатуру и через полчаса мирно вышли из лагеря.

Иван тотчас вернулся к Машуте.

— Тебе эти бумаги нужны сейчас? — спросила девушка.— А то оставь, тут надежно: я ведь сама заразное закладываю и в барабан с дезинфекцией, и в котлы для варки...

Через несколько дней, когда был израсходован прежний запас книжечек, Балашов, получив в ТБЦ новую порцию, снова принес к Машуте толстенький сверток.

Маша вдруг словно бы вся засветилась.

— А мне самой почитать-то можно? — спросила она с необычной в ее манерах робостью.

— Машута!.. Да как же тебе-то нельзя! — от души воскликнул Иван...

И как сверкали ее глаза, когда она стала читать эту книжечку с названием «Люди познаются на деле»!

«Советские люди, друзья и товарищи! Наша родная земля почти свободна от полчищ захватчиков. Ждать осталось недолго. Уже скоро победные знамена Красной Армии прошумят над проклятой фашистской страной!» — прочла Маша на тоненьких листках шершавой оберточной бумаги.

Так вот что она хранит! Вот какие святые слова она бережет, чтобы Иван отправлял их к советским людям по всей Германии!

Гордость Иваном, его и своим делом и радость до слез охватила Машуту.

«Помогайте друг другу дожить до великого часа победы. Поддерживайте товарищей, вселяйте бодрость друг в друга. Разоблачайте хищников, палачей, которые теперь стараются скрыться в ваших рядах, объединяйтесь, чтобы бороться против предателей, мародеров и полицаев», — задыхаясь от волнения, читала дальше Машута...

Маша сама придумала, как устроить двойное, скрытое дно в ларе. Как она радовалась, когда оказалось, что книжечек не сумел найти даже Иван, который знал, что они хранятся под бельем, снятым с мертвых и умирающих.

Зима стояла неровная — то морозная, то талая. Машута занемогла. Несколько дней она, скрывая от всех, харкала кровью и все-таки наконец слегла...

На ее месте стала работать бельевщицей другая девушка — Валя.

Балашов пришел днем в женский барак навестить подругу. Она лежала в постели с книгой. Пасмурный зимний день заставил для чтения зажечь карбидную лампочку.

Обычная красноармейская гимнастерка или рабочий халат, а на улице шинель делали Машу более грубой. Сейчас, лежа в постели с обнаженными до плеч руками, с открытым воротом рубашки, с разметавшимися на подушке пышными волосами, она выглядела женственной, почти нежной...

— Очень нужно тебе меня, Ваня? — тревожным шепотом спросила она, думая, что ему необходимо что-нибудь из спрятанного в бельевой.

— Да нет, я не затем, — успокоил ее Иван. — Я просто тебя повидать, узнать о здоровье...

— Доходяга я стала совсем. Смотри, руки какие — светятся! — сказала Машута. Она подняла против белого пламени лампочки кисть руки, которая действительно показалась Ивану прозрачной. — Я постараюсь выйти на этих днях на работу. Ведь тебе теперь некуда прятать что надо, — сказала она.

— Да нет, ты лежи, лежи. Обойдусь, — возразил Иван. — Я уже обошелся, — поправился он. — Я там у себя пристроил в стене дощечку...

— А я ревную, — бледно усмехнулась она.

— К кому же, Машенька, ревновать-то меня? — спросил он, взяв ее горячую руку в свою и вдруг ощутив, какая она маленькая и тонкая.

— К кому хочешь... К дощечке... ко всем на свете... Ты там с Валькой дружбу не заводи, в бельевой, смотри! — с шутливой строгостью сказала Машута и вдруг совсем серьезно добавила. — Хотя ты ей верь, Валюшке, она девка хорошая, наша. Хочешь, я ей расскажу про нашу похоронку? Ты не бойся ее, Иван.

— Нет, не надо, Машута, — возразил Балашов. — Коли к тебе я хожу, так все знают — люблю тебя, потому и хожу... А вдруг я и к Вальке стану ходить — тогда сразу догадки пойдут.

— Глупости ты говоришь! Кто это думает, что ты меня любишь? — не слушая, что он говорит, полная только одним смыслом его фразы, воскликнула Маша, и в глазах ее засветилось застенчивое и вместе нетерпеливое беспокойство.

— Все знают, все видят, Маша. Одна ты не видишь, — жарко сказал Иван.

— И ничего-то не знают все, ничего-то никто не видит! И сам ты не знаешь, не видишь! — упрямо настаивала она. И вдруг едва слышно добавила; — А я-то все знаю, все вижу! Я одна знаю...

— О чем? — так же тихо спросил Иван, взяв ее руку.

— Об чем ты сам говоришь, об том же и я, — сказала она, тихонько сжав его пальцы.

Оба они замолчали, будто опасаясь спугнуть радость, понятную только им.

— А знаешь, Ваня, — после долгой паузы, в течение которой слышала лишь биение своего сердца, светло улыбнувшись, сказала Маша,— я ведь теперь так скоро поправлюсь! Ты мне такое, такое лекарство принес! Вот увидишь, я разом вскочу с постели... Хочешь — сейчас?!

Она сделала резкое движение, чтобы подняться, но Иван удержал ее за плечи.

— Лежи, Машута. Милая ты моя, лежи, береги себя, девушка, — попросил он ее.— Для меня береги, — добавил он почти что без звука.

— А ты мне всю правду сказал? — спросила она.

— Ну что ты! Какое там всю! В миллиард тысяч раз меньше, чем всю... Всю-то правду сказать — надо целый год говорить подряд; не пить, и не есть, и не спать, а все говорить, говорить, — шептал, наклонясь к ней, Иван, не понимая и сам, откуда нашлись у него эти слова.

— А что говорить?

— Одно слово, Машенька. Повторять одно только слово все время — и то в целый год не вся правда будет, а может, всего половина правды...

Машута опять молча сжала его пальцы и засияла своими «черными с искоркой». Щеки ее разгорелись...

«Лекарство» ли, которое Маше принес Балашов, или что-либо иное подействовало на нее, может быть, рыбий жир, которым в немецкой аптеке опять ухитрился разжиться Юрка, может быть, медикаменты, которыми пользовала ее полюбившая озорницу Машуту женщина-врач, та самая, которую она год назад изводила нескромными выкриками через стенку, «блатными» песнями и стуком костяшек от домино, — Маша встала с постели и приступила снова к прежней работе. Она теперь знала все, что писалось в «аптечках» и рассылалось по лагерям и командам. Сознание того, что она вместе с Ваней и с его товарищами делает нужное, важное, дорогое и страшное дело, радовало ее и давало ей силы.

Иногда Маша мечтала, чтобы Иван пришел к ней опять ночью, как было однажды, тогда, в первый раз, чтобы он лежал с ней рядом, на той же подушке, такой тревожный, строгий и молчаливый, и чтобы никто не слышал, не знал, что он тут...