Степан Злобин - Пропавшие без вести 3

— Явятся — объяснят. Ребята ведь боевые, — спокойнее отозвался Муравьев. — Обещают явиться — и то уже хорошо!

Сообщение о создании антифашистских групп в других лагерях было не одиночным. Пришли вести о том же из ближних рабочих команд. Из Шварцштейна через больных такое же сообщение прислал Клыков.

— Смотри, Емельян, Митька Шиков и тот попросился у немцев перечислить его из комендантов в писарскую команду, — сказал Муравьев. — Так все полицейские скоро сделаются «хорошими». Не дай бог, и в антифашистские группы пролезут, а после войны козырять этим станут...

— Пролезут! Чуют, чем пахнет! Хотя по уставу дороги в антифашисты из полиции нет, — ответил Баграмов, — а кое-где влезут!

— А это ведь дело прямое твое, Емельян Иваныч, — сказал Муравьев. — Тут нужна не политическая брошюра, а... не знаю уж, — может, стихи или песенки с ядом, а может, рассказ или что там, чтобы поднять вопросы морали.

Но ни стихов, ни рассказа не получилось. Вышла новая книжечка под заглавием «Люди познаются на деле». Это было предостережение от опасных «друзей», от перекрасившихся двурушников.

«Люди познаются на деле!» — стало лозунгом и паролем антифашистов.

Эту книжечку переписывали и рассылали бессчетно, как и устав АФ-групп.

— Эх, типографию нам бы! — не раз говорил Гриша Сашенин, в блоке которого шло размножение этих новых «аптечек».

С Наступлением Красной Армии на Смоленск немцы начали поспешную эвакуацию лагерей и лазаретов военнопленных из Белоруссии. Так, был частично вывезен в Германию и лазарет из артиллерийского городка, с которым прибыли в ТБЦ Тарасевич и Волжак. Разумеется, никто не спрашивал о желаниях таких людей, как Волжак. Конечно, немцы эвакуировали и не сразу весь госпиталь, конечно, и не весь лагерь, но такие люди, как Тарасевич, сами торопились выехать на запад, и фашисты предоставили им эту возможность.

В глубине Германии Тарасевич предполагал найти особенно четкую, строго немецкую дисциплину. Он рассчитывал, что именно в самой Германии развернутся его административный талант и способности. Он считал, что в какой бы другой лазарет его ни направили, именно он станет старшим врачом. Ведь он так блестяще владеет немецким, его мать природная немка, из лагеря артиллерийского городка немцы дали ему прекрасные рекомендации. Но, прибыв в ТБЦ, Тарасевич сразу почувствовал, что его оттирают, теснят, не подпускают к общению с немцами, да и сами русские почти что демонстративно сторонятся от него, отделив его даже при этом от тек немногих подчиненных ему врачей и фельдшеров, которых он взял с собою из Белоруссии.

Тарасевич попробовал говорить со штабарцтом, но тот сказал, что вполне доверяет доктору Соколову распределение врачей в лазарете. И вдруг Тарасевичу показалось, что немцы вообще не имеют власти внутри всего этого лагеря...

Соколов поставил его заведовать работой перевязочной туберкулезного отделения. Здесь был довольно большой прием больных, но ничего самостоятельного: случайные мелкие травмы, фурункулезы, экземы, хронически не заживающие свищи... И Тарасевич понял, что на этот глухой островок амбулаторного приема его специально «выселили» для изоляции от неприязненно встретивших его русских врачей и от немецкой администрации.

Особенно гнетущее впечатление на него произвела подозрительная история смерти бывшего в армии его начхозом Бронислава Слоневского, который лишь накануне успел ему переслать записку, предупреждая Тарасевича о большевистском засилье в лагере. Кто знает, не уготована ли подобная «скоропостижная» участь для каждого, кто решится противодействовать комиссарам!.. Тарасевич вдруг оробел и замкнулся.

Нет, Тарасевич, не заподозрил Соколова в том, что он состоит в согласии с комиссарами. Он даже хотел было поговорить с Соколовым что называется «по душам», предупредить старика, что его дурачат, что у него под носом творятся такие дела, за которые ему придется своей головой отвечать перед немцами. И пусть Соколов подумает, не следует ли ему уйти самому с опасной должности старшего врача лазарета, предоставляя поле деятельности более молодому и энергичному Тарасевичу...

Но, продумав и взвесив как следует все, Тарасевич махнул на это рукой в конце концов, каждый думает за себя, и он, Тарасевич, ничего не обязан подсказывать упрямому, глупому старику!

«Что делать? Выбраться отсюда, вырваться хоть куда-нибудь вон, чтобы не попасть под тяжкое обвинение вместе со всеми? Или уж дожидаться, когда тут все полетит к чертям?» — размышлял Тарасевич.

Он долго сидел один. Больных в перевязочной не было. Он досадовал, что не взял никакого чтения. Фельдшер перевязочной Милочкин явно избегал Тарасевича, не желал говорить с ним ни о чем постороннем, санитар-старичок Семеныч, болтливый с больными, был почтителен перед врачом, но любил один сидеть в коридорчике, что-то стругая ножом из дерева.

Во второй половине того же барака помещалась аптека. Из-за легкой переборки, отделявшей аптеку, в помещение перевязочной доносились голоса молодежи, смех.

Тарасевичу от тишины и безделья стало до невыносимости одиноко. Он вышел из перевязочной и пошел в аптеку, куда вход был с другой стороны барака. Секунду-другую он задержался с рукой на скобке — кто-то что-то читал вслух. Он дернул дверь.

— Здравствуйте, господа! У вас весело! — со всей приветливостью сказал он, входя.

— Здравствуйте, господин! — произнес Баграмов, который сидел как раз напротив двери и до этого читал вслух. Перед ним лежала раскрытая книга, которую он выжидательно опустил.

И вдруг Тарасевича осенило. Все стало ясно. Так вот кто в этом лазарете хозяин положения, не Соколов и не кто другой, а именно этот! Явно все идет от него!

— Значит, вы... Так вы здесь, Емельян Иванович? — сказал Тарасевич. — А я и не знал!

— А я знал! — ответил Баграмов. — Но не испытывал радости видеть вас. Не стремился.

— Ну, все-таки... Столько времени! — неловко продолжал Тарасевич. — Вы что же, так и живете... работаете в аптеке?

— Почитываем, работаем, — отозвался Баграмов.

И только тут Тарасевич заметил, что все прочие, — а их было пять человек, кроме Баграмова, и в том числе Милочкин, который давно уже вышел из перевязочной, — все заняты свертыванием порошков.

— А что вы читаете, можно спросить? — задал вопрос Тарасевич.

— «Краткий курс истории партии» и «Капитал» Маркса. Можете так и доложить по начальству! — ответил Баграмов. — А теперь убирайтесь к дьяволу, если у вас нет дела в аптеке. Разговаривать с вами, ей-богу, никто не хочет.

— Очень вежливо и любезно! — с обидой сказал Тарасевич. Он видел, что Баграмов дрожит от ненависти, и, не дожидаясь дальнейших резкостей от этого человека с дурным характером, он возвратился к себе в перевязочную.