Тим О'Брайен - Вещи,которые они несли с собой

Мне, конечно, было очень обидно; но не только. Я метался между яростью и ужасом, от чувства вины к отчаянию и снова к ярости. Внутри как будто меня что-то жгло - я был по-настоящему болен.

Многое так или иначе попало в мои другие рассказы, прямо или намеками, но полной правды я никому не рассказывал. Про то, как я сломался. Как я однажды утром на работе, стоя возле свиного конвейера, почувствовал, что что-то надломилось в груди. Что это было, я не знал и никогда не узнаю, но это было по-настоящему, физический реальный надлом, когда вдруг раздается толчок и открывается трещина. Я выпустил из рук шланг, быстро, почти неосознанно снял передник, вышел с заводской территории и поехал домой. Было около полудня, дома никого не было. В груди в образовавшуюся трещину как будто что-то просачивалось, теплое, чему никак нельзя было дать вытечь целиком. Я был весь забрызган свиной кровью, от меня несло сырым мясом, и я сосредоточился на том, чтобы взять себя в руки. Я вымылся под горячим душем, собрал дорожную сумку, пришел с ней на кухню и постоял несколько минут, не двигаясь, внимательно рассматривая знакомую утварь. Старый хромированный тостер, белое и розовое покрытие кухонных шкафчиков. Солнечный свет заливал помещение, все вещи сверкали и сияли. Мой дом, думал я. Моя жизнь. Не знаю, сколько я так простоял. Потом набросал записку родителям.

Не помню, что в ней написал. Нечто вполне стандартное. Уезжаю, буду звонить, ваш Тим.

Теперь у меня все смешано в памяти, как мешалось тогда в сознании, осталось ощущение быстрой езды и руля в руках. Кровь гудела от адреналина. Почти приятное чувство, если бы не подсознательный привкус нереальности, как бег в лабиринте, упирающемся в тупик, - безвыходность, невозможность счастливого конца, но ничего другого, кроме как идти до конца, мне не оставалось. Субстанция бегства, поспешного и бездумного. У меня не было никакого плана. Подъеду к границе, пересеку ее на высокой скорости и с той же скоростью дальше. С началом сумерек я миновал Бемиджи, свернул на северо-восток к водопадам. Ночь провел возле закрытой бензоколонки в полумиле от границы, не выходя из машины. Утром заправился и поехал вдоль берега реки Дождевая, которая разделяла Канаду и Миннесоту, а для меня - новую и старую жизнь. Вокруг не было ни городов, ни поселков. Не считая время от времени мотеля или придорожного магазинчика, дорогу обступали сосновые или березовые леса, заросли сумаха. Еще не кончился август, а в воздухе уже витал октябрь: начало футбольного сезона, желто-красные груды листьев, свежий и чистый запах. Синее огромное небо врезалось в память. А справа от меня текла река, то и дело расширявшаяся, как озеро, а за рекой лежала Канада.

Сколько-то времени я ехал без всякой цели, ближе к полудню стал подыскивать место, где можно было бы переждать день-другой. Я устал, меня тошнило от страха. Около полудня я завернул к гостиничке для любителей рыбной ловли под названием «Классная хижина». Там не было хижины, а были восемь маленьких домиков, тесно поставленных на мысу, северо-западным выступом вдававшемся в реку. Все выглядело запущенным и неухоженным. Провалившиеся мостки, старый садок для пескарей, навес из рваного рубероида для лодок вдоль берега. Дом в окружении сосен на холме опасно покосился на одну сторону, крыша накренилась в сторону Канады. На короткое мгновение у меня мелькнула мысль повернуть назад и бросить всю затею, но тут же исчезла. Я вышел из машины и подошел к веранде.

Перед человеком, который открыл мне дверь, я буду преклоняться всю жизнь, и если кому не нравится такая высокопарность, ничем не могу помочь: он спас меня. Он дал мне именно то, в чем я нуждался, не задал ни одного вопроса и вообще не сказал ни слова. Открыл дверь и впустил в дом. В критический момент он был со мной рядом, спокойный и молчаливый. При расставании, через шесть дней, я не нашел слов благодарности, и ни тогда, ни потом я не сумел отблагодарить его. Пусть мой рассказ зачтется как дань моей признательности к нему - через двадцать с лишним лет.

Прошло два десятилетия, и стоит мне зажмурить глаза, как передо мной встает заново веранда «Классной хижины». Старик глядит на меня в упор. Элрой Бердал, восьмидесяти одного года от роду, маленький, худой, почти лысый, одетый во фланелевую рубаху и темные рабочие штаны. В одной руке он держал зеленое яблоко, в другой фруктовый нож. Глаза отсвечивали серо-голубоватым цветом отполированной до блеска стальной бритвы и вызывали острое, почти болезненное ощущение, как будто тебя взрезали. Отчасти это, наверное, было мое чувство вины, но все-таки я уверен, что старик все понял с одного взгляда: мальчишка попал в беду. Когда я спросил, есть ли у него свободная комната, он прищелкнул языком, подвел к одному из домиков и сунул мне в руку ключ. Я помню, что улыбнулся ему, и помню, что это было лишнее. Старик покачал головой, как бы говоря, чтобы я не утруждал себя.

– Обед в полшестого, - сказал он. - Ты рыбу ешь?

– Я все ем, - ответил я.

– Еще бы, - проворчал он.

Мы провели с ним вдвоем шесть дней в «Классной хижине». Он да я и больше никого. Туристский сезон кончился, лодок на реке не было, безлюдная глушь, казалось, возвратилась к не нарушаемому ничем покою. Ели мы, как правило, вместе. Утром уходили надолго в лес, по вечерам играли в слова, заводили проигрыватель или читали, сидя перед камином. Я иногда чувствовал себя незваным гостем, но Элрой принял меня спокойно, без явной досады и без показного радушия. Пришел, так пришел. Так же точно он приютил бы бездомного кота, без охов, вздохов и разговоров. Скорее, наоборот: мне навсегда запомнилась его упрямая, чуть ли не демонстративная молчаливость. За все время, за все прожитые вместе часы он не задал ни одного самого простого и очевидного вопроса: что мне здесь надо, почему я приехал один, что меня постоянно гложет. Занимало его это или нет, но он ни разу не проронил ни слова и ни о чем не спросил.

Я твердо уверен, что он все понял или, по крайней мере, обо всем догадался. Шел 1968 год, призывники публично сжигали повестки, а до Канады было - переплыть реку. Элрой Бердал не был неотесанным простаком. Он обставлял меня в «Эрудит», не глядя на доску, а когда нарушал молчание, плотно упаковывал мысли в лаконичные, порой на грани загадки, фразы. Раз вечером он показал на сову, кружившую высоко над сиренево освещенным лесом на западе, и сказал:

– Смотри, О'Брайен. Вон там - Бог.

От него ничего не укрывалось. Он все видел острыми как бритва глазами. Он то и дело заставал меня, когда я стоял на берегу и смотрел через реку, и я прямо слышал, как у него в мозгу щелкали шестеренки. Может быть, я и ошибаюсь, но вряд ли.