Тим О'Брайен - Вещи,которые они несли с собой

В последний, шестой день старик взял меня на рыбалку. День был солнечный и холодный. С севера дул резкий ветер, четырнадцатифутовую лодчонку раскачивало у причала. Мы оттолкнулись, и нас подхватило сильное течение. Вокруг пустынный, дикий простор, нетронутая глушь, деревья, небо, вода, стремящаяся неведомо куда. В воздухе ломкий аромат октября.

Минут десять-пятнадцать Элрой правил вверх, против течения неспокойной, серебристо-серой реки, потом повернул на север и дал мотору полные обороты. Нос подо мной задрался, ветер в ушах смешался с треском старого «Эвинруда». На некоторое время я отключился от всего, кроме холодных брызг на лице, как вдруг до меня дошло, что мы уже в Канаде, за линией пунктира, разделяющего миры на карте. Грудную клетку сдавило какой-то тяжестью. Далекий берег приближался не туманным видением, он был тверд и реален. В двадцати ярдах от берега Элрой заглушил мотор. Лодку слегка покачивало. Старик не раскрывал рта. Мурлыча мелодию, он наклонился к ящику с принадлежностями и, не поднимая глаз, достал поплавок и кусок жесткой проволоки.

Внезапно я понял, что он нарочно так сделал. Я, разумеется, не мог прочесть его мыслей, но думаю, что хотел поставить меня лицом к лицу с реальностью, подвести к самому краю и дать понять, что передо мной выбор на всю жизнь.

Я смотрел то на старика, то на свои руки, то на канадский берег. Деревья и подлесок спускались к самой воде, я различал краснеющие ягоды на кустах. Вверх по березовому стволу промчалась белка. С прибрежного валуна на нас глядела большая ворона. Так близко, всего двадцать ярдов - я видел тонкое кружево листвы, дерн, темнеющие иглы под соснами, сплетение геологии и истории. Двадцать ярдов, пустяк. Я мог бы прыгнуть из лодки и доплыть дотуда. В груди росла страшная, давящая тяжесть. Даже сейчас, когда я пишу этот рассказ, у меня сдавливает дыхание. Я хочу, чтобы вы себе представили это ясно: ветер с реки, волна, тишь, пограничный лес, река Дождевая и вы сидите на носу лодки. Вам двадцать один год. Нет сил вздохнуть полной грудью.

Что бы вы сделали? Прыгнули бы? Вам было бы жаль самого себя? Вы вспомнили бы семью, детство, мечты, все, что осталось за спиной? Вы ощутили бы боль, подобие смерти? Вы бы удержались от слез?

Я не сумел. Я судорожно сглотнул и попытался улыбнуться сквозь слезы.

Теперь вы, может быть, понимаете, почему я никому не рассказывал эту историю до сих пор. Не только из-за незваных слез. Слезы, конечно, тоже; важнее, однако, был паралич, сковавший меня целиком, оцепенение воли - ни двинуться, ни принять решения, утрата человеческого подобия в поведении.

Я только и мог, что плакать, без громких рыданий, всхлипывая и подавляя спазмы.

На корме Элрой Бердал притворялся, что ничего не видит. Он наклонил голову, чтобы спрятать глаза, держал в руке удочку и монотонно напевал что-то себе под нос. В деревьях, небе, воде, везде разлилась давящая вселенская грусть, всесокрушающая печаль, которую мне не с чем было сравнить из предыдущего опыта. И самое печальное, понял я, что и Канада превратилась в жалкую фантазию, глупую и нелепую. Дорога туда закрылась. Вблизи заветного берега я осознал, что не сделаю нужного шага. Не прыгну в воду, не уплыву от моего детства, моей страны, моей жизни. Храбрости недостанет. Давнишний образ героя, человека силы и совести, растаял как пустой дым. Сидя без движения на носу лодки и глядя в сторону Миннесоты, я был беспомощен, как утопающий, словно я упал за борт и меня уносят серебристые волны. Перед глазами проплывали обрывки воспоминаний. Вот мне семь лет, я в маске ковбоя - белая широкополая шляпа и пара пистолетов на поясе. Вот мне двенадцать - скаут, самозабвенно играющий в шпиона-перебежчика. А вот шестнадцатилетний подросток впервые выходит в свет, скованный крахмальной рубашкой и черным галстуком-бабочкой, короткой стрижкой и надраенными туфлями. Вся моя жизнь как будто выплеснулась в реку и уплывала от меня вдаль, закручиваясь воронками, - все, чем я когда-нибудь был или хотел быть. Дыхание оставалось сдавленным, ни вынырнуть, ни отплыть. Бредовое состояние, при котором галлюцинация преображается в действительность. С того берега меня окликали родители, сестра, брат, весь городок, торговая палата, учителя, подружки, приятели. Как на спортивном состязании, когда тебе все кричат и подгоняют со скамей стадиона. Жара, как на стадионе, запахи жареных сосисок и кукурузных зерен. По берегам Дождевой, сидя на скамьях, подпрыгивали и орали загорелые длинноногие девчонки в спортивных кепках и парни с плакатами и мегафонами. Толпы болельщиков раскачивались из стороны в сторону. Оркестры наяривали воинственные марши. Там были мои дядья и тетки, Авраам Линкольн и святой Георгий-Победоносец, девочка Линда, скончавшаяся от опухоли мозга, когда мы учились в пятом классе, несколько сенаторов, слепой поэт с восковой дощечкой и президент Джонсон, Гек Финн и Эбби Хофман, вставшие из могил солдаты и тысячи тех, кому еще предстояло умереть, - крестьяне со страшными ожогами и дети с оторванными конечностями. Члены Объединенного комитета начальников штабов, два римских папы, старший лейтенант Джимми Кросс и последний ветеран гражданской войны, Джейн Фонда в гриме Барбареллы, скорчившийся возле свинарника старик и мой родной дед, Гэри Купер, и женщина с приятным лицом, державшая в руках зонтик и томик «Республики» Платона, миллион возбужденных граждан Соединенных Штатов с флажками всех форм и цветов, кто в шляпах, кто в индейских повязках, и все кричали, манили, толкали кто к одному, кто к другому берегу. Передо мной мелькали лица из моего далекого прошлого и далекого будущего - моя жена, дочь и два сына, сержант из учебного лагеря, издевательски вертевший пальцами, хористы в светло-пурпурных одеяниях, танкист из Бронкса и стройный юноша, убитый моей гранатой, которая разорвалась в глинистой канаве около деревни Май Кхе.

А подо мной покачивалась алюминиевая лодочка, открытая ветру и небу.

Я попытался перелезть через борт: схватился за край металла и наклонился вперед с мыслью: «Ну же, вперед!»

Но не смог. Это было выше человеческих сил.

Я не имел права рисковать под устремленными на меня взглядами всего города, всей Вселенной. Я стоял перед судом, решавшим, казнить меня или помиловать, присяжные в неимоверном количестве расселись по обоим берегам реки, моя голова раскалывалась от криков. «Предатель, - кричали мне, - перебежчик! Трус!» Невыносимо. Надо мной насмехались, издевались, клеймили. До берега оставалось двадцать ярдов, но мне не хватало смелости. Мораль была ни при чем, я просто-напросто растерялся и опустил руки.

Я шел на войну, чтобы убивать и, может быть, самому погибнуть, лишь оттого, что не нашел в себе силы не идти.