Георгий Катков - Февральская революция

Думские комиссары приехали в 3 часа дня и сообщили Алексееву, что Временное правительство постановило арестовать бывшего императора. Император уехал в Царское Село в одном поезде с думскими комиссарами и с отрядом из десяти солдат, которых отдал под их начальство генерал Алексеев. Император пригласил комиссаров на обед, но они отклонили приглашение.

Перед отъездом император издал прощальный приказ войскам, нахо­дившимся под его командованием два с половиной года. Он призывал их

довести до полной победы эту небывалую войну... Кто думает теперь о мире, кто желает его, — тот изменник отечества. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестную нашу великую родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.

По особому указанию нового военного министра, Гучкова, этот приказ, переданный во все штабы армий, не был ни прочитан войскам, ни опублико­ван в газетах. В книге "Судьба Николая II после отречения" Мельгунов комментирует так: "Прощальные слова прежнего Верховного Главно­командующего не были опубликованы прессой в свободной стране, где провозглашена была свобода прессы, и несмотря на то, что царь призывал войска повиноваться временному революционному правительству".41

§ 9. Мораль драмы.

Описывая псковскую драму, мы сознательно избегали объяснять неумолимый как будто ход событий, поведших к отречению Николая II, качествами его собственного характера. Слишком часто подобные ссылки скрывали предвзятость авторов. Милюков, например, настаивал, что в акте об отречении цесаревич был заменен великим князем Михаилом по ковар­ному расчету. Такая замена, полагал Милюков, противоречащая законам, имела в виду последующую отмену документа. Много говорилось о "восточном фатализме" и об "упрямстве" (как об оборотной стороне слабоволия), которыми пытались объяснить многие поступки и решения Николая II. И почти не делалось попыток проанализировать характер императора в свете его биографии. Эта грандиозная задача выходит за пределы данной работы, однако хочется указать на некоторые стороны личности императора, которые особенно ярко проявились в последние дни его царствования.

Мы уже видели, что наружное спокойствие, с которым он принял вынужденное отречение, поразило даже самых близких наблюдателей как нечто почти противоестественное. Конечно, менее доброжелательные истолковали эту реакцию как доказательство сухости и патологического бесчувствия. Мы знаем, однако, что это неправда и что когда он давал себе волю, чувства владели им не в меньшей степени, чем другими, а может быть и в большей. Можно только поражаться умению, с которым он скрывал отчаяние в те дни. Так что ссылки на бесчувственность - это абсолютная ложь.

Может быть, тут проявились высокомерие и умение владеть собой, вполне естественные в таком высокопоставленном лице, да еще усовершенствованные многими годами придворного лицемерия? Нет сомнения, гордость и самообладание помогали Николаю II в критические минуты сохранять ту поразительную невозмутимость, которая приводила в замешательство и врагов его, и самых преданных слуг. Мы знаем, например, как неприятно ему было поведение Рузского во Пскове,42 когда последний потерял терпение и довольно невежливо стал настаивать на необходимости немедленного решения. Тем не менее император никак не выразил Рузскому своего недовольства и не колеблясь проделал весь обряд благодарения "за верную службу", с положенными объятиями. "Царской выучкой" объяснить все это слишком просто, такое объяснение не удовлетворяет. Государь не замыкался в гордом одиночестве ни в те дни, ни в последующие долгие месяцы узничества и страданий. Наоборот, казалось, что бывшему царю после отречения стало легче общаться с людьми, с теми немногими, с кем ему приходилось встречаться и иметь дело.

Безмятежность Николая II после отречения просто сбивает с толку. Казалось, он один только и верил, что ему не нанесут никакого вреда и что волна народной ненависти к нему и его жене, усугубленная февралем, тем не менее никак не отразится на судьбе его семьи. Вокруг него все росло суеверное убеждение, что несчастный монарх, родившийся в день св. Иова, и начало царствования которого ознаменовалось Ходынкой, закончит жизнь ужасно, трагически. Было бы неудивительно, если бы упорные толки о назначенной ему трагической судьбе заставили Николая II по­грузиться в обреченный пессимизм. Но этого не произошло. Поэтому приходится искать нравственные источники той силы, которая позволяла ему устоять перед непрекращающейся атакой на его невозмутимую стойкость. Сила эта исходила из убеждения, что все решения были им приняты с абсолютно чистой совестью.

В самом деле, пусть некоторые его решения были совершенно непра­вильны и неразумны, едва ли не все они, однако, диктовались высокими нравственными требованиями, которые предъявлял к себе Николай II. Этому противоречат (но не опровергают этого) обвинения в неискренности и двойственности, которые приписывали царю некоторые его министры. Когда он считал, что для блага государства необходимо избавиться от того или иного своего советника, то часто прибегал к письменной форме, вместо того чтобы объясниться лично, т.е. иметь неизбежно неприятную встречу. Понятно, это порождало обиды. Неверно, однако, что он был неблагодарен л мстителен. Даже когда нападали на него лично, он очень мало и сдержанно использовал свою власть, чтобы отплатить за причиненное ему, по его мнению, зло. Он не удержался от вздоха облегчения, получив известие о смерти Витте, о котором знал, что тот за спиной его порочит. И Гучкову он ясно дал понять свое мнение о нем, узнав, что последний оскорбил честь его жены.43 Но он никогда не опускался до использования своей власти для того, чтобы подрывать общественное (а в случае Гучкова и официальное) положение таких личных сверх-врагов, хотя это и нетрудно было сделать. Наивные и несколько истерические намеки в письмах к нему императрицы (что Гучкова можно было бы устранить) не находили у императора никакого отклика. Николай II не допускал сознательного подчинения своих решений гневу или страху, да по всей вероятности и другим страстям.

Его ясное равновесие основано было на убеждении в том, что сердце его — которое, как он считал, "в руках Господних" — чисто. В этом смысле в личности императора был некий элемент святости, который можно разгля­деть в достоинстве и терпении, с которыми он перенес заточение, вплоть до убийства 17 июля 1918 года в Екатеринбурге. Но именно эта склонность к святости, сознательная и намеренная, одновременно представляла собой главную слабость его характера. Он не был мистиком, который повсюду видит знаки и предзнаменования, вера его была гораздо более глубоко этична, чем вера его жены. Однако христианская этика, так, как он ее понимал, и как она понималась русской христианской мыслью XIX века, была той этикой, из которой родился у Достоевского князь Мышкин. Как и в случае Мышкина, строгое соблюдение Николаем II велений совести при принятии всякого решения оказывалось удивительно бесполезным, не потому, что совесть его была нечиста, а потому, что он верил в некую как бы волшебную и неизбежную победу справедливых решений просто в силу их справедливости. А это ошибка, так же, как ошибочно верить, что правда восторжествует среди людей просто потому, что она — правда. Это ложное толкование христианской этики есть корень "нравственного разоружения" (подобно толстовской теории о непротивлении злу), которое характерно для русской мысли того времени. Хотя Николай II в настоящем смысле слова не был ни толстовцем, ни фаталистом, он полагал, однако, что в состязании воль победа в конце концов будет за тем, кто выбрал справедливое решение, не потому, что он сумел воплотить его в жизнь, а просто силой самой справедливости. Эта сила справедливости неопределенно называлась "Божьей помощью" или "правдой", и царская "правда" была ее сгущенным вариантом.