Георгий Катков - Февральская революция

Этот взгляд на жизнь, основанный на вере в имманентную силу нравственности, был особенно опасен в таком человеке, каким был царь, который и вообще склонен был считать, что всякое движение его сердца прямо вдохновляется Богом. Мы наблюдаем подобную же уверенность у миллионов людей, на ней основаны вероучения множества сект. У самодержца такое убеждение рационально легче оправдать, а в России оно еще к тому же опиралось на давнюю историческую традицию. Исключительное положение монарха в российском государстве и обществе как будто делало его неуязвимым для таких искушений, как карьеризм, искание славы и богатства. Когда при Александре III вошли в обиход строгие викторианские нормы семейной жизни (если не в высшем обществе, то во всяком случае в узком кругу императорской семьи), отпало и много других искушений плоти. Выходило так, что самодержавие как институт дает самые благоприятные условия для воспитания личности, совершенно чуждой стяжательству и низким инстинктам, той личности, о которой думал Достоевский, создавая своих положительных героев: от князя Мышкина до Алеши Карамазова.

Таким образом, самодержавие создало основу твердой веры Николая II в собственную почти непогрешимость. А разделять с кем-то свою самодер­жавную власть — означало подвергаться искушениям, без уверенности, что он сможет им противостоять. Соединенная с мистической верой в торжество справедливости, такая вера в то, что сам Бог вдохновляет его, имела тяжелые последствия в условиях быстро меняющегося общества, которым он призван был управлять. Вера эта отравляла его отношения с людьми, у которых он просил совета, или скорее делал вид, что просит (на самом деле Николай II таким образом осведомлялся о взглядах своих советников). Вера в свой привилегированный нравственный статус не позволяла ему поручать какие-либо решения министрам или следовать их совету, даже если они знали о деле больше, чем он. Императрица не составляла исключения. Ей надо было много и долго бороться, как мы видим из ее писем, чтобы добиться своего в тех случаях, когда она не соглашалась с решениями императора, и далеко не всегда ей это удавалось.

В одном из самых последних сохранившихся свидетельств о политичес­ких взглядах императора - разговор с Рузским вечером 1 марта 1917 года - он еще раз объяснил, почему он так против введения парламентского строя в России. Он говорил, что при парламентском строе он, может быть, и будет свободен от политической ответственности за действия министров, но никоим образом не избавится от нравственной ответственнос­ти за то, что отдал власть не контролируемому им правительству. Кроме того, он был проникнут глубоким недоверием к способностям, уму и политической порядочности тех людей, которые, как считалось, пользуются "общественным доверием".

Нечего удивляться поэтому, что отречение представлялось Николаю II предпочтительнее натянутого компромисса, на который он согласился в минуту нравственной слабости вечером 1 марта. С его точки зрения, полный уход с общественной сцены был гораздо лучше, чем молчаливое согласие с той катастрофической политикой, которую, по его глубокому убеждению, будут вести все "пользующиеся общественным доверием" люди. Однако и отречение 2 марта не было нравственно безупречно, поскольку в решение, которое, по его словам, продиктовано было исключительно любовью к "матушке-России" и готовностью к жертве, вкрались личные соображения. Он отрекся за Алексея, в пользу брата, после того, как врач его подтвер­дил, что состояние здоровья наследника безнадежно. Он, конечно, никак не мог ждать, что великий князь Михаил, который всего лишь три дня назад отважно предложил взять на себя управление государством и разрешить кризис, в свою очередь отречется. Характерным для него образом Николай отметил в своем дневнике (3 марта 1917), что брат его уступает требованию созыва Учредительного собрания, добавив: "Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость".

Однако Николай вряд ли мог не сознавать, что, кто бы ни были эти искусители, все же именно на него падала ответственность за испытание, которому подвергся Михаил и которое было ему абсолютно не под силу. Этим объясняется странный инцидент, вызвавший большое смятение в умах даже самых осторожных историков, впоследствии пытавшихся восстановить ход событий. Согласно мемуарам Деникина, Алексеев доверительно сообщил ему, что через несколько дней после отречения император, еще находившийся в Ставке, сказал ему, что переменил решение и просит известить Временное правительство, что он теперь хочет отречься в пользу сына. Николай II дал Алексееву соответствующую телеграмму, адресованную Временному правительству. Телеграмма так никогда и не была отправлена, а осталась в архиве Верховного Главнокомандования. Мельгунов подвергает сомнению рассказ Деникина. Он указывает на то, что телеграмма с извещением об отречении в пользу сына составлена была Николаем II сразу после полудня 2 марта во Пскове, но послана не была, впоследствии советские историки обнаружили ее в архивах Ставки.44 Когда в тот же день прибыли представители Думы, Николай II уже переменил решение и объявил об отречении в пользу брата. Мельгунов считает, что телеграмма, о которой Алексеев говорил Деникину, была именно та, которую император составил 2 марта, и что Деникин спутал или забыл, как на самом деле шел его разговор с Алексеевым. Сомне­ния и предположения Мельгунова представляются вполне разумными, хотя Деникин и настаивал, что рассказывает то, что совершенно точно помнит.

Офицер, занимавшийся в Ставке связью, некий полковник Тихобразов, оставил записки о последних днях императора в Ставке.45 Он вспоминает, что бывший император, продолжавший привычные посещения Алексеева и после отречения, 4 марта заговорил о том, что надо послать телеграмму Временному правительству. В этой телеграмме он давал согласие на то, чтобы царем стал Алексей. Поскольку акты об отрече­нии как Николая II, так и Михаила уже были опубликованы, Алексеев отказался телеграмму отправить, говоря, что это обоих их сделает смешными. Николай II несколько времени простоял в нерешительности, а затем попросил Алексеева телеграмму все же отправить. Он задумчиво пошел вниз, остановился на секунду, как будто собирался вернуться, но передумал и быстро направился к себе в губернаторский дом.

Рассказ Тихобразова освещает некую черту в характере импера­тора, которая оставалась загадкой не только для Мельгунова, но и для многих, близко знавших Николая II. Верный себе, император сделал последнюю попытку исправить сделанную ошибку и таким образом снять бремя со своей совести. Ему все равно было, что это сделает его смешным и что попытка обречена на неудачу. Не надуманная святость творит чудеса. Святость же, которая есть следствие сознательного стремления к чистоте сердечной, ведет к личным, а в данном случае и к общественным бедам.