Алексей Ручий - Наркопьянь

Да, так я и сделаю. Сяду на электричку прямо сейчас и уеду. До вечера время есть. Я бы сказал, у меня вагон времени. И не один - целая электричка.

Я вышел из здания вокзала и обогнул его. Вдоль перрона шла декоративная металлическая ограда, выкрашенная в черный цвет. Ее венчали острые наконечники наподобие копий. Но в конце перрона, я знал, их не было. Туда-то я и пошел.

Этот лаз был известен каждому уважающему себя клиенту железной дороги, пользующемуся ее услугами каждый день. Билеты покупали только последние лохи. Сейчас возле него толпилось человек пять - с одной и другой стороны забора, все они по очереди перелезали через забор. Я вспомнил, что у турникетов очередей почти не бывает. Я пристроился за невысоким смуглым старикашкой в бежевой куртке и бейсболке с логотипом фирмы Adidas. Когда подошла моя очередь, перемахнул через забор с легкостью заправского акробата. Что ни говори, а моя диета не позволяла мне обрасти жиром - одно сухое черствое мясо и сухожилия, мать их.

У перрона стояла электричка на Гатчину. Громкоговоритель объявил, что до конца посадки на нее осталось пять минут. Что ж, Гатчина так Гатчина - я был не против, тем более, что побывать там как то все не доводилось. Я прошел до середины перрона и зашел в вагон. В тамбуре курил курсант милицейского училища в серой форменной куртке. Я спросил у него сигарету.

- Нету, - коротко ответил он и отвернулся к стене.

На нет и суда нет, я дернул разъезжающиеся створки дверей и вошел в вагон. Там было немноголюдно, в дальнем конце сидели две бабки, чуть ближе трое мужиков в оранжевых жилетках железнодорожников и с бутылками пива в руках, а на ближайшей ко мне скамейке девушка в огромных старомодных очках. Я подсел к ней. Она читала томик Генри Миллера, обернутый полупрозрачной калькой. Тропик Козерога.

В вагон зашла женщина с портативным пластиковым холодильником.

- Мороженое, покупаем мороженое, - закричала она. Мне захотелось заткнуть уши. Не надо пытать меня, не надо издеваться над моим дрогнувшим от голода духом.

Никто не купил мороженое, женщина пошла дальше, в следующий вагон. Из тамбура вошел милицейский курсант и сел на скамейку через проход от меня, в уши его были воткнуты наушники от плеера.

- Осторожно, двери закрываются, - объявил голос с металлическими нотками из динамика. Зашипели пневматические механизмы дверей. Электричка замерла, потом дернулась и начала набирать ход. За окном поплыл перрон, серые здания вокруг вокзала, какие-то теплушки, вагоны других электричек.

Девушка в очках читала. Я изучал ее лицо. Невысокий лоб с синими прожилками, тонкий еврейский носик, острый подбородок - контуры одного из потомков легендарного царя Соломона. Плюс курчавые черные пряди, закрывшие уши и спадающие на плечи. И эти огромные карикатурные очки.

Мы миновали какую-то станцию. Мелькнула платформа, серые лица людей. Я встал и пошел в тамбур. В тамбуре стоял и курил панк в косухе, на спине которой из булавок была сделана надпись Sex Pistols. Я стрельнул у него сигарету. Панк протянул мне помятую пачку "Космоса". Я слышал, что когда-то такие курил Виктор Цой. Я достал зажигалку и прикурил.

- Через два вагона идут контролеры, - сказал мне панк.

- Спасибо за информацию, - ответил я, - но у меня билет.

- Че-то ты не похож на того, кто ездит с билетом...

- Ты прав, я пошутил. До Гатчины далеко?

- Еще остановок пять.

- А ближайшая когда?

- Минут через десять.

Я затянулся. Сквозь мутные толстые стекла автоматических дверей было видно, как мимо плыли поля, редкие покосившиеся хибарки, длинные бараки брошенных ферм с пустыми окнами. Русь, нищая и обездоленная. На одном из стекол были выцарапаны кривые буквы: Punks not dead. Когда-то в прыщавой и саморазрушительной юности я разбил такое головой в приступе лютой ненависти к себе. Только за то, что там было мое отражение. Я был пьян, кровища била фонтаном, а мне было насрать. В глазах плясали какие-то зайчики, накатывали багровые волны. Море крови и битого стекла.

В соседний вагон зашли контролеры, я их увидел через окошко в двери между вагонами.

- Они идут.

- Ага, - сказал панк и стрельнул бычком в угол тамбура. Электричка начала тормозить. Повезло.

Двери открылись, и мы с панком рванули по платформе со всех ног. Пробежали два вагона и снова заскочили в электричку. Осторожно, двери закрываются. Я прислонился к стене, переводя дыхание, двери с шипением сомкнулись. Панк протянул мне помятую сигарету.

В Гатчине было как будто светлее, чем в только что оставленном мною мегаполисе. По небу плыли рваные лохмотья туч, сквозь просветы в которых иногда проглядывала синева. Дождя не было, дул теплый порывистый ветер, который гнал по перрону пустые пачки от сигарет, окурки и прочий мусор. На тротуарах проглядывал асфальт, на газонах съежились почерневшие сугробы снега. Прямо от вокзала вела аккуратная аллея метров двести длиной, в конце которой виднелся грациозный Гатчинский замок, построенный Павлом I. Я пошел к нему.

На лужайке перед замком возвышался памятник неудачливому российскому императору. Общеизвестно, что Павел был мнителен и достаточно труслив. И погиб от руки собственного сына. Ну, или при его участии - не важно. Историческая подоплека в данный момент меня не сильно интересовала. Вокруг лужайки стояли скамейки, я сел на одну из них. Хотелось курить. И есть.

Мимо проходили какие-то люди, по всей видимости, экскурсионные группы. Большинством своим школьники. Прошаркал старик с тряпичной сумкой, в которой звенели пустые бутылки и жестяные банки из-под пива. Серые и простуженные люди месяца марта.

Попялившись минут десять на Павла, я встал и пошел гулять дальше. Движение есть жизнь, остановка - смерть. Посыпанная гравием дорожка вела вниз под горку - там располагался парк с прудами. В черной воде плавали крупные льдины и мокрый снег, голые ветви деревьев были похожи на покрытые коростой и болячками руки нищих, просящих подаяния. Гравий размывали ручейки талой воды. Всюду были сырость и грязь. Но они воспринимались не так болезненно, как в Питере.

На мосту, перекинутом над узкой протокой, соединяющей два больших пруда, стоял парень в коротком пальто и задумчиво курил. Руки у него дрожали - это было видно невооруженным взглядом. Я спросил у него сигарету. Он посмотрел мутным взглядом сквозь меня и протянул мне свою, скуренную до половины, даже чуть больше. Потом спросил:

- Ты не местный что ли?

На меня дохнул запах как минимум трехдневного перегара. Я взял окурок и затянулся. Местный ли я? Это был риторический вопрос. Нет, я не был местным в Гатчине, но не был им и в Питере, из которого сюда прикатил; я не знал, где мое место в этом мире, возможно, каждый день я и бродил по улицам лишь потому, что пытался найти это самое место, кто знает.