Олег Жиганков - Римский Лабиринт

Невозможное для обычного советского гражданина было возможным для тёти Майи, у которой были родственники в Соединённых Штатах. Время от времени на её имя приходили посылки с экстравагантной одеждой или электроникой. И хотя на первых порах тётя Майя не была в особом восторге от Аниной идеи заказать из Америки какую-то «научную книжку», но когда она прочла найденные Аней статьи, ей самой захотелось узнать, какие главы книги не допустили к публикации в «Совке». «Я уверена, — говорила она Анне, — что самое интересное они как раз и выкинули».

Когда месяца через два или три они получили долгожданный экземпляр книги на английском, Анна начала с помощью тёти Майи изучать этот язык и в скором времени могла уже самостоятельно читать на нём. К её удивлению и восхищению, тётя Майя действительно была права по поводу того, что самые интересные главы книги Фейнмана в русском переводе были пропущены. Анна с интересом и с едва сдерживаемым смехом читала об одном из самых серьёзных увлечений Фейнмана — его увлечении Тувой, небольшой советской автономной республикой, граничащей на юге и востоке с Монголией, с Алтаем на западе и Красноярским краем на севере. Казалось, что жизнь Фейнмана на каком-то её этапе начала вращаться вокруг одной цели — побывать в этой маленькой республике и посмотреть на её столицу, город с названием из трёх букв — К(ы)з(ы)л. Собственно говоря, именно название это и привлекло к себе внимание учёного. Он решил, что город с таким интересным названием необходимо посетить. На протяжении многих лет Фейнман учил тувинский язык, выучился даже особой манере тувинского горлового пения. Из окна его квартиры часто раздавались странные звуки, напоминающие песнь не то шамана, не то муллы:

Тооруктуг долгай тандым,

Долганзымза тодар-ла мен,

Тос-ла чузун малымайны,

Доруктурза байыыр-ла мен.

На много тысяч километров от него не было ни одного человека, который бы мог понять значение этих звуков и слов:

Когда я гуляю в своих лесах,

Я всегда доволен —

Ведь мои леса богаты

Животными и всем, что мне нужно.

Однако мечте Фейнмана посетить Туву и Кызыл не суждено было сбыться: советские власти неизменно отказывали ему в визе. По иронии судьбы визу Фейнману открыли лишь на второй день после его смерти.

Первое детское столкновение с гением — пусть даже посредством журналов и книги — наложило непреходящее впечатление на Анну. С этого времени она твёрдо знала, что обыкновенная жизнь — не для неё. Слишком многое в этом мире заслуживает внимания, восхищения.

Личность Фейнмана заворожила Анну, и её первые неясные чувства к противоположному полу были инспирированы образом эксцентричного американского учёного. Именно в те дни тётя Майя впервые заявила Анне, что та превращается в настоящего аристократа духа. Тогда Анна ещё не понимала, что имеет в виду тётя Майя. Пройдут годы, и она поймёт, что под «аристократией духа» тётя Майя понимала оторванность от серых будней толпы и неразделённое одиночество…

Анна вышла теперь на небольшую пиаццу, с которой открывался чарующий вид на Вечный город. Солнце медленно закатывалось за горизонт, окрашивая небеса в голубовато-розовые тона. Тусклым неровным сиянием осветились красные крыши жилых домов и золотые, чёрные и белые макушки соборов. Через несколько минут солнце совершенно скрылось куда-то в Средиземное море, и огни большого города сразу же громко заявили о себе, заблистали, заливая своим разноцветьем и улицы города, и сами небеса над Римом, которые никогда совершенно не темнели. Анна стояла и думала о тех заходах и восходах солнца, которые люди могли наблюдать отсюда уже на протяжении многих столетий — вероятно, они мало отличались от нынешних. Разве что не было раньше электричества.

Вечерний ветерок, хлопотливое присутствие которого особенно ощущалось ближе к вершине холма, принёс с собою свежесть и оживил природу к ночи. В эту минуту Анна испытывала свою глубокую сопричастность миру природы, зависимость от света и тени, от температуры и влажности воздуха, от звуков, запахов и от множества других вещей. Все её чувства обострились: голоса людей на улицах, запахи из ресторанов, свет в окнах домов — всё казалось ей сейчас каким-то особенным, знаменательным, смутно обещающим какое-то новое начало, необычайное приключение. Когда Анна шла назад в гостиницу, она полной грудью вдыхала эту гремучую смесь, растворённую в римском воздухе. В этот час она была действительно рада своему неожиданному приключению.

Я ничего не желаю. Я не желаю кататься на лошади, потому что это сопряжено со многими неудобствами. Я не желаю пройтись пешком, потому что это утомительно. Я не хочу ложиться, потому что тогда я либо должен постоянно лежать, чего я не желаю, либо должен буду подняться, чего я тоже не хочу. Сумма суммарум: я ничего не желаю.

Сёрен Кьеркегор

2007, 7 сентября, Рим

Всему своё время — время рождаться, и время умирать, — и Адриан Фера тихо и почти безболезненно скользил вниз по тому запутанному лабиринту, в который человек попадает со своим первым вздохом, а выходит из которого с последним. Впереди у него была одна большая чёрная дыра — разверстая яма могилы. Он и желал её, и боялся, и не знал — как близко или как далеко она.

Даже после того как его выпустили из клиники, Адриан Фера всё ещё оставался пленником совести, которая терзала его старые раны, напоминая о более чем напрасно прожитой жизни. Он старался не думать — не думать ни о чём. В;ски ему в этом помогало, и за эту способность Адриан предпочитал горячительный напиток реалиям жизни. В;ски успокаивало его, облегчало боль и страх, изгнать который он не мог вот уже десять лет. В;ски опускало его всё ниже и ниже, на самое дно жизни, к той примитивной форме существования, что граничила с небытием. Профессор Фера иногда думал о себе как о византийском монахе-аскете, приготовляющем для себя могильную пещеру в подземелье и проводящем последние годы своей земной жизни в том самом гробу, в котором и предстоит истлеть его костям. Ему давно уже казалось, что само его существование имело меньше смысла, чем существование паука на потолке в углу его комнаты.

Но хоть и больно было жить на свете, хоть никчёмна была жизнь, что-то мешало ему раз и навсегда свести с ней счёты, и профессор Фера нашёл другой способ выхода из жизни — он сделал всё от него зависящее, чтобы все те, кто его ещё знал и помнил, совершенно забыли о его существовании.

Свою трехкомнатную квартиру Адриан Фера получил в наследство от отца, который умер, не дождавшись освобождения сына. Гордый и упрямый Джироламо Фера привёл клан Фера к окончательному финансовому краху. Столетнее громоздкое кожаное кресло, стоящее посредине маленького зала и перешедшее Адриану от деда, напоминало об этом семейном кораблекрушении. Адриан, сидящий теперь в этом кресле, довершил работу своих предков, замарав кровью и позором последнюю страницу истории рода Фера.