Амир Ваддах аль-Амири - Лунный фарш

"Здравствуй, — пишу, — приятель Ковалевский. Ужель все так же туманны перспективы петербуржских улиц, освещенных потрескивающими в сырой мгле фонарями?32 Так же грязны дома и сверкают от сырости плиты тротуаров, гулко отражающие угрюмые и сердитые шаги одиноких промокших прохожих? По прежнему ли мрачен колорит столичного неба с неясно отделенною от него темной громадою Исакия?

А у нас в Уганде решительно курорт. Веришь ли, дружище Ковалевский, здешние слоны, доверчивые, как дети, срывают сладкие финики с пальм и торжественно дарят белозубым угандийским кокеткам; озера полны блистающих рыб, а из-под каменьев эфиопских гор так и хлещет ключом освежающий нарзан. Ах, сознайся, коли бы только вышла оказия, неужели бы ты..."

В кабинет Ковалевскому громко постучали. Выражение лица его из сентиментального вмиг сделалось досадливым, он швырнул письмо в бумаги, уронил при этом карманный глобус и, нервически потряхивая кистями рук, устремился на звуки, отчетливо артикулируя на ходу:

— Перестаньте, перестаньте же преследовать меня! Я ведь говорил, говорил вам, что подал, еще на прошлой неделе подал прошение... — он рывком распахнул дверь и тут же отпрянул, краснея и дошептывая скорее уже по инерции, — ...о выплате годового жалованья вперед...

Рассыльный в почтительном полупоклоне протянул уведомление со штемпелем Академии наук.

Ковалевский дрожащими пальцами рванул край конверта, запустил глаза в заголовки параграфов, пританцовывая, подлетел к людской, прокричал дать чаевых и более никого уж не впускать, впорхнул в комнаты, перечитал бумагу еще и еще, наконец, с возгласом: "Спасен! Спасен!" откинулся в креслах и, блаженный, не подымался до самой темноты.

Ведь что делают с порядочным человеком карточные долги.

4. СЫН КОЛДУНА НИКОЛАЕВА

(продолжение)

"...неужели бы ты отказался быть теперь рядом со мной, географическая штафирка Ковалевский? Помнишь ли, шалун, как студентами переменивали по ночам вывески версалей и борделей и табуны провинциальных конногвардейцев, треща паркетами, пьяно скакали по залам, задирая придворные шлейфы виконтесс? То-то смеху было.

А теперь, говорят, в Париже — революция.

Что Петрашевский?

P.S.Будешь в Академии, mon cher, не сочти за труд снестись с Якоби и одолжить на время расчеты его последнего изобретения. Любопытно было бы взглянуть.

P.P.S.А где золото зарыто, я сам тебе покажу".

Поганка умолк и со значением посмотрел в угол с Терешковой. Валентина Владимировна спала, судя по всему, уже давно и равномерно — расслабив черты лица, смирно посапывала, уткнувши нос в колена; Поганка поворотился, скрипнув шеей: поперек порога скульптурно распластался татуированный тарзан — победитель олимпиад, закрывшись от света антрацитовым локтем (из другой руки его вывалился нож, указующий острием на полный очищенных плодов таз); с той стороны двери, в свете сумеречного дня, беззастенчиво дрых попугай, как только и могут дрыхнуть попугаи: на спине, бесстыдно раскинув члены, всхрапывая приоткрытым во сне клювом, подобно упившемуся вдрызг гармонисту, сил которого едва достало доползти до родимой калитки.

В общем, картина Репина "Пушкин в Горках". Шехерезада парит мозги турецкому султану.

Поганка почесался, поймал что-то в голове, буркнул "c'est tres gentil de sa parte"33, молодецки подхватил тяжеленный таз, споткнулся об Губастого и, как бы упражняясь в эквилибристике, вылетел наружу, непроизвольно выпалив неслабую обойму из матерного арсенала (попугай, даром что птица, не просыпаясь, щедро довесил еще пару знатных словец ему вдогонку — а не рычи).

...А не играли бы вы в карты, полковник Ковалевский! Не резались бы в "железку" с фальшивым сербом, коего одни нечищенные манжеты вопиюще протестовали фатальным семистам тысячам в банке; что бы вам, полковник, не вешать на плечи безголосую лихорадочную этуаль с куриными пальцами, отчего-то разогревающими ваше воображение, тут же оформляющееся в желание играть и играть снова; и что за судьба кафешантанным певичкам влиять на ход истории народов, на, как теперь говорят, геополитический баланс, — полно, умерьте вашу пассионарность, оставьте с богом еще не старого, вверженного в сумрак азартного помешательства мужа, покуда всех не искупит грехов он, снедаемый пламенем мрачным.

Итак, бежав петербуржских кредиторов в надежде достать легких денег, кутила и мот Ковалевский по египетскому билету забирается вглубь сердца Черного континента, как до него не углублялся еще ни один европеец. Пачка чертежей оттопыривает пазуху френча залогом будущей обеспеченности34, вследствие чего, достигнув Хартума, Егор Петрович выворачивает руль дахабии не в Голубой Нил, а вправо, в Белый, и уже спустя две недели хитрая славянская нога переступает южную границу Судана.

Вокруг почему-то ни души.

Ковалевский (он же не хреном груши околачивать приехал) хочет решительных действий, он вынимает из нагрудного кармашка очечки пенсне, вперивает оптику в ландшафт — никого, бля, — от нечего делать выкладывает из цветных ракушек убедительный порнографический сюжет на эллинскую тему, вслух имеет троянским конем такие приключения и обиженно идет сидеть в лопухи35.

В это время малоопытный английский миссионер Д.Ливингстон, на свою беду пересекавший Африку с другого конца, натыкается на рисунок Ковалевского, приходит в сокрушительный восторг от глубин эстетического миропонимания прежде казавшихся ему примитивными негрских племен, спешно зарисовывает эскиз в тетрадку и сворачивает экспедицию: он, дескать, больше не желает, чтобы его исследования использовались гадкими работорговцами в качестве удобного путеводителя. Официальный Лондон, встречая Ливингстона, холодно приподнимает бровь над каменным лицом.

5. ОБОРОНА СЕВАСТОПОЛЯ

Что ж Егор Петрович? Надобно совсем не знать Егор Петровича, чтобы полагать, будто он так и сидел, закинувши славянскую ногу в лопухи, бездельем увеличивая во времени свое ожидание.

Рассудив, что поступлено с ним было дурно и неделикатно, полковник Ковалевский утешил себя мыслию, что он все-таки не просто полковник, а вдобавок еще известный путешественник, тем более protege самого Мухаммеда Али, хотя и оставшийся без особенных средств к прокормлению, однако ж и не вовсе без продовольствия, а потому логично было бы теперь дернуть чего-нибудь этакого (Ковалевский звонко щелкнул пальцами), дык, omnia mea, съехидничал в точно таком же случае старичок-академик Лурье, вытягивая, значитца, из-под полы склянку с неразведенным спиртом, так сказать, vita sine aquae ad usum internum36.

Аптечка Ковалевского, в свою очередь, происходила из пыльных погребов Chateau de Cognac и вся состояла из пузатой дубовой фляги, уже, к несчастью, ощутимо порожней; поместив в себя новый внушительный глоток и взболтав сосуд возле уха — жидкое плескалось, — Ковалевский с неудовольствием спрятал cognac в дорожную сумку, придал себе бравую выправку и печатным шагом направился искать любой мало-мальски населенный пункт.