Олег - Вепрь

- Что? - расцвел он пуще. - Состою? Разумеется, нет. Нас посмертно увольняют.

Парадокс этот поставил меня в тупик, и я не нашелся что ответить.

- Очень вы прыткий товарищ! - Он повис над столом и задышал мне прямо в лицо. - А честно: хотите картину посмотреть?

Из его рта разило целой аптекой, и вместе со стулом я невольно подался назад.

- Какую картину?

- Ну, как знаете. - Паскевич энергично развернулся на каблуках и покинул библиотеку.

Окончательно сбитый с толку, я ощутил легкое головокружение. Настя все не шла. Я задремал, придавив щекой недочитанную страницу. Когда я проснулся, уже стемнело. Мой чуткий сон разогнали какие-то посторонние звуки, доносившиеся из-за книжного шкафа, подпиравшего дальнюю стену читальни. Сперва я решил, что мне послышалось, ан нет. За стеной повторился шорох, и раздались легкие удаляющиеся шаги. Я оцепенел. «Крыса, - успокоил я сам себя не слишком успешно. - Обыкновенная исполинская крыса размером с карлика». Взвинченный до предела, я медленно встал и нащупал на стене выключатель. Неоновые трубки, мигнув, осветили помещение. Никого. Только редактор газеты «Колокол» со своим неразлучником Огаревым пристально рассматривали меня из-за стекол, оцепленных вычурным багетом.

- Глюки, товарищ! - пробормотал я, задом отступая в коридор. - Просто вы хотели картину посмотреть! Хотели посмотреть и - посмотрели!

Коридор был также пуст. Лишь в дальнем его конце, уходившем в другое крыло усадьбы, слышались приглушенные голоса.

Вопросов у меня накопилось множество, и я направился туда, где, казалось мне, я смогу их задать. Оставив позади безлюдное фойе с детским бильярдом, я ступил в противоположную часть здания. Голоса зазвучали отчетливее. Они доносились из приоткрытой двери в зрительный зал. Я тихо взошел по трем бетонным ступенькам в будку киномеханика. Киномеханик отсутствовал, но отчего-то меня это не удивило. Передвижка системы «Украина» работала сама по себе, перемалывая пленку в оцинкованной утробе. Она была похожа на опрокинутый вверх колесами «Луноход». В коническом свете луча, под стрекотание агрегата, плясали едва различимые пылинки. Задев валенком пустую коробку от позитива, смахивающую на те, в каких продают маринованную атлантическую сельдь, я поднял ее и прочитал название: «Мертвый сезон». Судя по «приводному ремню», которого достаточно оставалось еще на передней бобине проектора, пленку меняли недавно. Я приблизился к смотровому окошку и выглянул в зал. Фильм из жизни советского разведчика Баниониса не пользовался успехом в Пустырях. В зале сидел единственный зритель, но зато - какой благодарный! Он сидел у прохода, подавшись вперед. На экране демонстрировалась кинохроника, вмонтированная в художественную ленту. Внимание зрителя было совершенно поглощено результатами изуверских медицинских опытов, произведенных над заключенными концлагеря. Вдруг он резко обернулся, точно учуяв лопатками посторонний взгляд, и я отпрянул, узнав Паскевича. К тому же меня кто-то сильно дернул сзади за рукав. Вернее, не кто-то, а Настя.

- Не смей! - яростно шептала она, оттаскивая меня от бойницы. - Не смей подходить к нему! Не смей с ним заговаривать! Не смей, не смей, не смей! Никогда!

Лицо ее жутко исказилось. Я был растерян и совершенно подавлен ее напором. Чуть не силой она выдернула меня из будки и потащила по коридору.

- В уме ли ты, Настя? - Я остановился и встряхнул ее за плечи. - Вам лечиться всем надо, слышишь? Всей деревней, включая собак и кошек!

Она прильнула к моей груди и беззвучно заплакала.

- Да успокойся же ты! - Я и сам не знал, что делать. - Я с тобой, родная! Я не дам тебя в обиду!

- Гадкий день, - произнесла она, всхлипывая. - Что за гадкий день выдался нынче. И ты, знаешь ли… у нас, возможно, будет ребенок.

- Чей ребенок? - спросил я механически.

- Какой ты еще дурак, прости Господи! - рассмеялась вдруг Настя.

И тут до меня наконец дошло.

Сначала известие Анастасии Андреевны посеяло во мне панику, затем - взрастило восторг, и, под конец, открылось передо мною доселе неведомое поле деятельности. Я взглянул на свою жизнь из того угла, из которого я прежде ее не рассматривал. Я засуетился. Я предложил проводить Настю до дома, чтоб она не оступилась, лихорадочно прикидывая, какую коляску надобно купить и сколько она стоит.

- А соски фирменные у Папинако займем, - обрадовал я Настю. - Ему брат из Америки прислал. В смысле не ему, а дочурке его. Девочке такой.

Настя шла по аллее, с рассеянным видом глядя под ноги. Это меня встревожило.

- Ты что молчишь? - повысил я на нее голос. - Ты о ребенке вообще думать собираешься?

- Я думаю, Сережа. - Она погладила меня по руке.

«Правильно, - успокоился я. - Пусть думает. Я тоже буду. Мы оба о нем будем думать».

Прежде я о грудных детях не думал, разве что о горластой Лизоньке из нашей многосерийной квартиры на Суворовском. О ней я думал, как бы ее удавить. Особенно по ночам и когда к экзамену готовился.

Мы шли молча. Вскоре я невольно переключился мыслями на Паскевича. «Жуткая личность, - согласился я с Настей. - Запросто вызовет нервный срыв. К тому же «хомут». «Хомуты» - так мы, настоящие диссиденты, называли сотрудников КГБ - самые опасные люди. «Хомуты» и заведующие клубами». Тут я Настю понимал. А при виде «хомута» в роли заведующего клубом вообще мог случиться выкидыш. Но даже при том, что Настя по долгу службы была хорошо знакома с Паскевичем, ее реакция казалось мне слишком бурной. Об этом стоило подумать. Но не тогда. Тогда мне полагалось думать о ребенке.

- Ты должен научиться постоять за себя, - молвила вдруг Настя.

- Я научусь, - поспешил я ее обнадежить. - Завтра же.

Чтоб она не сочла меня легкомысленным отцом, с утра я потребовал у егеря нож.

- На что тебе? - удивился Гаврила Степанович.

- Буду им действовать, - пояснил я скупо. - Орудовать на дистанции вытянутой руки. Кромсать, если угодно.

- Кого? - Обрубков, уже наполовину вытащив из волосатых, оленьего меха, ножен острый длинный клинок с гнутой каповой рукоятью, замер.

- Всех, - уверил я Гаврилу Степановича. - Кого смогу подпустить поближе. Я буду убивать их с целью самозащиты.

Настя усмехалась, играя чайной ложечкой.

- Не поможет. - Обрубков загнал клинок обратно в ножны. - Поверь моему опыту. У меня большой опыт.

- Что значит «большой»? - Это меня задело. - Насколько большой?

- Большой, как нож мясника, - подобрал Гаврила Степанович соответствующий размер.

- И что? - бросил я с вызовом.

- Не помогает.

- Ну, достаточно. - Анастасия Андреевна бросила ложечку на стол.

Наш суровый мужской разговор о ножах изрядно ей поднадоел. Это читалось по выражению ее лица.

- Хватит. - Она встала из-за стола. - Пойдем, Сергей, на двор в банку стрелять.