Ольга Перовская - Остров в степи

— Что-то нехорошо он лежит, — ответил Павел Федотыч Они должны лежать на животе, а ноги подбирать под себя, чтобы можно было каждую минуту вскочить и удрать.

Сашко пригляделся внимательно к маленькому и сказал тревожным голосом:

— А ну, давайте зайдем скорей.

Бубалиха захрапела и кинулась на стену. Павел Федотыч дотянулся до задних ножек бубаленка, взял их в руку и потащил к себе. Бубаленок вяло, как тряпка, заскользил по соломе.

— Ой, мамочка моя! — вскрикнул Сашко и схватился за голову.

Бубаленка вытащили в коридор и дверь в станок заложили задвижкой.

— Ну, видишь вот, Сашко?

— Вижу, Павел Федотыч. Верите ли? — так бы и плюнул себе в рожу. Ясно: матка молодая, первый теленок, тянулся сосать, она и вдарила его.

— Да ничего этого не было, — лениво вмешался в разговор Микола. — Я же тут был; так это он, сдох, да и все.

Эти неторопливые, вразвалочку слова хлестнули Павла Федотыча словно кнутом. Глаза его загорелись и на минуту сделались такими же, как у бубалихи.

— Да ты понимаешь, что для нас значил этот маленький бубаленок? Ведь мы потратили три года на то, чтобы его вывести! Ты сам со всеми твоими потрохами не стоишь трудов, которые пошли на него. До сих пор бубалы нигде не размножались в неволе. Мы первые добились от бубалихи приплода, а ты взял и сгубил его своей цыгаркой. Если бы…

Павел Федотыч безнадежно махнул рукой и быстро добавил:

— Утром пойдешь в рабочком и скажешь, что я тебя уволил.

Парень упрямо глядел на свои чоботы. Сашко держал мертвого бубаленка. Было очень тихо.

Вдруг в самом конце коридора раздался какой-то угрюмый, зловещий рев. Микола вздрогнул, попятился и опрокинул сзади себя ведро. Оно с грохотом покатилось по полу.

Во всех: станках заметались самочки. Самцы забарабанили рогами в загородки. Послышались беспокойные фырканья и храп.

— Ну, ну, без паники! Осторожнее! Тише! Не надо ведро оставлять под ногами.

Спокойным, размеренный голос Павла Федотыча сразу расставил всех по местам. Парень поднял ведро и понес его в конец коридора, где для него был специальный крючок.

Вдруг снова страшный рев пригвоздил его к месту. Микола вобрал голову в плечи, глянул направо — и совсем остолбенел. Из предпоследнего станка тянулась к нему огромная косматая морда. Широкий раздавленный нос, вместо ноздрей большие круглые ямы. Глаза хитрые, косые. Над ними — рога, а над рогами — щетинистая грива.

Морда веселилась. Она открывала пасть, скалила зубы. Из нутра ее выходило мрачное басистое мычание.

Павел Федотыч и Сашко заметили, как перепугался Микола. Они подошли к чудовищу, и сердитое, грозное лицо Павла Федотыча опять сделалось добрым.

— Ах, это ты, Кокеточка? Смотри, Сашко: мы говорили шепотом, а она все-таки узнала нас и позвала. Кокетка, Кокеточка, ах ты — дуреха, Ну, ну, поди сюда!

Он просунул, сквозь решетку руку. Чудовище игриво потерлось о нее головой и тем же противным голосом, только совсем тихо, замычало: М-мам-мм.

— Ты что это сдрейфил? — спросил Миколу Сашко. — Это же гну. Антилопа такая — гну. Кокетка.

— Да я сам ее кормил и поил двадцать раз, а тут, чорт ее… померещилось… Дюже страшная она. Як сатана.

— Сашко! — позвал Павел Федотыч. — Ты обрати на нее внимание. У нее тоже вот-вот должен быть детеныш.

— Слушаю, Павел Федотыч. С бубаленком — это верно, не доглядели. Но теперь вот увидите: неделю спать не будем, а этот гнусенок вам будет живехонький и невредимый. Да и бубаленка второго… Сразу, как родится, отберем его у матери. Я его лучше из соски выкормлю.

— То-то, Сашко. Ведь мы было выдвинули тебя к премированию, как лучшего ударника. А теперь… я уж и не знаю. Придется объявить тебе выговор.

— Объявляйте, Павел Федотыч, моя вина.

— Ну, вот что. Бубаленка сдайте в препараторскую. Пусть его там осмотрят как следует и измерят. Череп и шкурку пусть сохранят. А за бубалихой присмотрите, как бы она тут без него не натворила чего-нибудь.

Павел Федотыч последний раз скользнул хмурым взглядом по бубаленку и вышел из антилопника.

В саду была рыхлая, мокрая земля, голые деревья. Бугорки в лужицах лежали, как застывшие котлеты в масле. Павлу Федотычу так захотелось есть, что он, забыв о бубаленке, скорей зашагал домой.

На пруду жалобно стонали дикие утки-огари, трубил лебедь-кликун. Весь птичий народ, чем-то обеспокоенный, проснулся и шумел.

— Ну, и пускай, — отмахнулся Павел Федотыч. — Я же не каменный, когда-нибудь надо же мне отдохнуть и поесть

Трахх!.. Из-за поворота аллеи выскочил человек и со всего маха ударился о Павла Федотыча.

— Что такое? Кто это?

— Павел Федотыч, а я до вас бегал. Наталья Александровна сказала, что вы еще из лаборатории не приходили Там у вас на столе обед, чай. Все простыло. Наталья Александровна сердится. Она уже спать легла и Варечку уложила Я, говорит, не обязана до свету…

— Подожди. Ты-то сам для чего меня ищешь?

— Да у нас зебра что-то захворала, Пальма.

— Ну вот, я так и знал!

Павел Федотыч повернулся и снова зашагал к калитке. Мимо антилопника, страусятника и целого ряда затянутых сеткой двориков он прошел к низкому длинному зданию, где помещались дикие лошади и зебры. Это помещение называлось «торпанник». Когда-то в степях были такие дикие лошади торпаны. Их очень много водилось на земле, а теперь они нее вымерли. Вот в память об этих лошадях конюшня называлась торпанником.

В сенях торпанника лежала рама с войлоком. Войлок был мокрый. Его нарочно пропитывали едкой жидкостью, чтобы люди наступали и убивали всю заразу на своих сапогах.

Павел Федотыч вытер ноги и подошел к станку Пальмы. Там стоял высокий сутулый техник Панченко.

— Что с ней такое?

— К-к-катается! — выпалил Панченко.

— Как катается?

— Да вот, к-к-катается.

Панченко безнадежно махнул рукой и отвернулся. Он сильно заикался, поэтому не любил говорить и все делал но своему. С ним очень трудно было работать. Но зато никто так хорошо не знал лошадей и быков, как он.

В станке лежала пузатая, как самовар, зебра. Она тяжело вздыхала и с большим трудом перекатывалась с боку на бок. Павел Федотыч осторожно поднял ее, осмотрел, ощупал. Лицо у него сделалось таким грустным, что Панченко неловко затоптался на месте и закашлял.