Антоний Фердинанд Оссендовский - В людских и лесных дебрях

Я с трудом пробирался через густые заросли сухого тростника, среди которого еще лежало много снега. Сразу понял, что с точки зрения добычи, сегодня я не буду иметь хорошей охоты, так как трава и тростники ломались подо мной с громким треском и пугали дичь, но я шел, потому что хотел немного изучить эту болотистую котловину, о которой с таким воодушевлением писали путешественники: Пржевальский, Буссе и Маак, и одновременно понаблюдать жизнь водоплавающих птиц в полной свободе, что так страстно любил с детских лет. Так как моя мать, когда я был еще ребенком, на прогулках в лесу или в поле, приучала меня к этому и пробудила во мне горячую и прямо стихийную любовь к природе, особенно не тронутой рукой человека и не изуродованной им, например… фабричной трубой.

Эта моя любовь к девственной природе, к жизни зверей и птиц вероятно и стала причиной моей охотничьей страсти, потому что в такие минуты пробуждается во мне первобытный человек-охотник, борющийся своей ловкостью, меткостью глаза и силой за пищу и существование. Помню сам хорошо, что то же самое говорила обо мне мать, что я никогда не бросал камни в собаку или кошку, не причинял вреда курам, домашним уткам, голубям и воробьям, но когда впервые увидел зайца, гонялся за ним во весь дух и бросал в него камни, с желанием попасть в него. Было же мне тогда всего пять лет. После этого события я упросил, чтобы мне купили пистолет, стреляющий бумажными пистонами, и сам выходил на охоту. Успешно подкрадывался к диким уткам и тетеревам и пугал их из своего пистолета, целясь очень старательно. Только удивлялся, что никогда никого не убивал. Тогда я еще не знал, что для добычи дичи недостаточно только шума из пистолета.

Помню также еще одно проявление своей любви к дикой и девственной природе. Уже будучи студентом, я принимал участие в экскурсии на Кавказ. Кто-то из местных жителей показал мне гору, куда, якобы, не ступала нога человека. В течение целого дня карабкался я, калеча себе руки и ноги, пока, наконец, не добрался до вершины.

Я был счастлив и горд, что первый на этой горе с тех пор как она появилась на поверхности Земли, и что только орлы до сих пор были моими соперниками. Горы, леса, реки, море и города там, внизу, а я здесь, высоко, под облаками.

Я огляделся радостно и внезапно вздрогнул. На поверхности темно-серой скалы я прочел надпись, сделанную мелом: «Здесь был клоун А. Дуров» (известный в России цирковой клоун). Под скалой лежала коробка из-под сардинок, осколки бутылки и поломанная коробка из-под спичек.

Почувствовал обиду, оскорбление и заплакал.

Эта, собственно, стихийная тяга к природе, которая помогла мне пройти в тяжелейших условиях, в 1920–1921 гг. Центральную Азию, когда я бился за существование в одиночестве, скрываясь под корнями дерева в Енисейской тайге, когда в трясинах Урянхая я боролся с большевиками, в голоде и холоде переходил Тан-ну-Ола и Гоби, это же влечение погнало меня в топи Ханки.

Затаившись на берегу маленького озерца, провел я долгие мгновения, прижав к себе пса, чтобы он не вспугнул стайку уток, которая села на воду. Я с интересом наблюдал их оживленные движения, когда они гонялись, ныряли за добычей, дрались за нее, плавали, перелетали с места на место; пронзительно, как если бы ругаясь ссорились и кричали пострадавшие, и, лукаво склонив голову, поглядывали на кружащегося под облаками большого черного орла с белым хвостом.

В другом месте я видел стаю журавлей, которые устроили «дансинг». Несколько журавлей создали круг, а внутри круга один из них, забавно выбрасывая ноги, кланяясь в разные стороны головой размахивая крыльями, танцевал, время от времени издавая музыкальные звуки, достаточно хриплым и скрипучим голосом, но, несмотря на это, вполне приемлемо для товарищей, которые начинали трепыхать крыльями и перебирать нетерпеливо ногами. Когда танцор закончил свой фокстрот, на его место вышел другой и исполнил что-то вроде onestepa к великой радости всего журавлиного собрания, а также моего пса, который начал громко смеяться, или лаять, чем испугал танцоров.

Переходя от озера к озеру, я добыл несколько уток, которые, не заметив меня за тростниками, неосторожно вылетели прямо на меня. Наконец я забрел в такие заросли ивы и тростников, что с трудом передвигался вперед, тем более, что снег там уже совершенно растаял, и мои ноги увязли почти до колен в размякшей земле, пахнущей гниющими растениями.

Я шел осторожно, внимательно раздвигая перед собой стебли и ветви, так как знал, что где-то здесь должно быть озеро, потому что уже заметил несколько стай уток, которые опустились в эти заросли, а в нескольких сотнях шагов от меня носились с пронзительными криками мелкие речные чайки.

Пес шел за мной, наступая мне на пятки, так как не хотел калечить себе нос об сухие стебли и траву.

Вдруг заросли внезапно расступились, и я увидел перед собой достаточно широкий берег, а дальше большое озеро. Я не мог оторвать глаз от этой картины! Берег был усеян птицами, а поверхность воды черна от стай гусей и уток.

На берегу, в каких-то шестидесяти шагах от меня, прохаживалась стайка китайских журавлей ( Grus montignesia ), среди которых выделялись два японских журавля ( Grus Lencochen ). Это экзотическое сообщество жило в самом лучшем согласии с обыкновенными европейскими журавлями, может быть с теми самыми танцорами, которых испугал мой пес.

Немного далее стояли серые цапли, по колено в воде и, нахохлившись, они опустили головы, возможно приглядываясь к своим мокнущим ногам. В эту минуту они очень напоминали старых женщин в морской купели.

Гомон, крики, плеск, свист, наполняли воздух. Целое это птичье сообщество шумело, как могло и как умело. По-видимому, о чем-то они между собой говорили, ссорились, вели политические споры, ругались, сплетничали, бормотали себе под носом колкости, остроумничали, смеялись грубовато.

Особенно мокнущие в воде цапли, неохотно приглядываясь к публике, делали какие-то очень едкие замечания по чьему-то адресу, потому что все сообщество начинало на разные тона ужасно шуметь.

Я был уверен, что цапли критиковали кокетство серебристых лебедей, которые купались на середине озера, причесывали черными клювами белоснежные перья и делали себе «маникюр».

Гордые птицы держались в отдалении от других и с пренебрежением поглядывали на остальное сообщество, что, видимо, возбуждало его зависть и ненависть; цапли же, пользуясь общим негодованием и неприязнью, агитировали против прекрасных птиц незаметным, но эффективным способом.

Но внезапно все на мгновение умолкло, а позднее птицы с пронзительными криками начали подниматься и полетели в разные стороны в безумном испуге.