Максим Далин - Хомяк и другие

В эту банку и попался хомяк.

Не знаю, как он туда попал. Может, хотел пить, может, по свойственному ему любопытству и тяге к риску решил посмотреть, что это за посудина стоит на неподобающем месте, и нет ли в ней чего замечательного. Как бы то ни было, он соскользнул с ее края и плюхнулся в воду.

Хорошо, что у соседей починили трубу, и воды натекло немного. Я нашел Лохматого утром, стоящим на задних лапках в воде по грудь; передними лапками он опирался на стенку банки. Вид у него был отчаянный, как у матроса тонущей подводной лодки, и от холода он мелко трясся.

Я потом его вытирал салфетками и феном грел — такой он был мокрый и жалкий, я боялся, как бы он не просудился и не заболел. Я недооценивал Лохматого.

Этот хомяк был неприхотлив и закален. После той ужасной истории он даже ни разу не чихнул. Попав в клетку, он немедленно начал планировать новый побег.

Лохматый прожил у меня долго. Я уже не хотел отдавать его знакомым из уважения к силе его личности. За свою жизнь он сбегал раз десять, не боясь ни кошки, ни громких звуков, ни моих шагов. Он был готов на все ради свободы, этот хомяк, явно рожденный в неволе у других хомяков, рожденных в неволе. Он был по натуре искателем приключений и аферистом.

А вы говорите, хомяки глупые…

Жила на свете крыса по имени Анфиса. Стишок такой есть, но крыса по имени Анфиса на свете, действительно, жила. Она была не бурая, домовая, а капюшонная — интеллигентная лабораторная крыса. И жила не одна, а с мужем; мужа звали Антошка.

У них обоих были глаза, как черный блестящий бисер, и очень-очень много усов, по два пышнейших пучка на носу. Они оба были одеты в двухцветные робы — темный верх, белый низ — только Анфиса носила серый капюшон, а Антошка — черный и глянцевый, с ремешком до самого хвоста. Жили они в большой клетке для грызунов, в два этажа, с колесом — беговой дорожкой и утепленной спальней из обрезанного валенка, и друг друга нежно любили. Обнимались, уши друг другу чистили, вылизывались — как очень благополучная семейная пара.

А у благополучных семей бывают дети.

Когда у Анфисы появились малыши — шестеро — Антошка переехал в маленькую клеточку по соседству. Люди думали, что у него от нового положения может характер испортиться, но с характером все осталось по-прежнему. Антошка жестоко заскучал и забеспокоился за свою семью — от беспокойства у него появилось много интересных мыслей.

Дверцу в своей маленькой клеточке он взломал — открыл замок. Руки у крыс очень ловкие, с цепкими пальчиками, а воровское искусство передается из поколения в поколение, еще с тех пор, когда одна палочка и девять дырочек победили целое войско. Так вот, замок он открыл — и тут же отправился заботиться о родственниках.

Первым делом Антошка решил взглянуть на детей. Дети жили в валенке, но Анфиса решила, что отец должен их видеть — и показала. Каждого малыша, голенького, в меленьком пушке, поднесла к решетке и дала понюхать. А потом вернула всех в спальню и вымыла в поилке руки.

У крыс всегда так: из поилки сперва пьют, потом моют там руки, а потом ждут, когда сменят воду. Гигиена — прежде всего.

Если воду сразу не сменить, крысам через некоторое время снова захочется попить, а потом понадобится руки вымыть. И так они сделают много раз — пока вода не станет такой, что пить будет невкусно. Тогда они начнут возмущаться и высовывать носы между прутьями клетки: как же гигиена-то? Но приличный человек такого не допустит — ведь на воле крысы всегда найдут себе чистую воду.

Ну так вот.

Антошка поглядел на детей, понюхал между прутьями жену в нос, лизнул в щеку и стал снабжать семью продовольствием. Еды в клетке Анфисы лежало множество, но Антошка решил, что запас карман не тяготит. Сперва он перенес из своей клеточки семечки, потом — кусок огурца, потом — палочку витаминного лакомства для крыс, а напоследок вскарабкался по занавеске на стол, взял из вазочки сухарь размером примерно с половину себя и понес этот сухарь любимой и детям.

Сухарь между прутьями не лез. Пришлось его разгрызть и засунуть по кусочкам. Дело вышло хлопотное, но до прихода людей Антошка как раз управился.

Когда люди вернулись, их глазам предстала сцена из фильма про любовь: Антошка и Анфиса стояли на задних лапках по обе стороны решетки и очень нежно тыкались носами, держась руками за прутья. Выглядело очень трагично — будто Анфису посадили в тюрьму ни за что, а Антошка теперь ей обещает найти справедливость и всем отомстить.

Люди устыдились и вернули Антошку домой. И все пошло на лад. Встретившись, супруги обнялись, вычистили друг другу уши и зажили лучше прежнего.

Их семейное счастье омрачал только один момент.

Пять крысят вышли в отца, с черными капюшончиками, толстенькие и упругие, как мячики, а шестой удался в маму, с серым капюшоном, худенький и хромой. То есть, совсем хромой — правую заднюю лапу не мог даже приподнять, ходить не умел и заваливался на бок.

Анфису это беспокоило. Крысы ведь по сути бандиты, жизнь у них непростая — и по крысиным законам, суровым, как во всякой банде, такого беднягу полагалось бы съесть. Только есть его лабораторной интеллигентной крысе, которая подвальных ворюг в глаза не видала, вероятно, было жаль: еды на всех хватало, места много. И Анфиса не обижала калеку; видимо, решила поглядеть, что будет дальше.

А Шестой, видимо, решил, что настоящий крыс не может себя уважать, если не изменит положения вещей. Он был маленький — но вполне настоящий, уважать себя ему хотелось.

Как только он немножко подрос и покрылся первой шерсткой — так сразу принялся исследовать клетку вдоль и поперек. Шестому было труднее, чем братцам и сестрицам, которые лазали и бегали быстро и ловко, он ползал на трех лапах и уставал — но в конце концов бедный калека нашел, что искал.

Колесо — беговую дорожку.

Как только Шестой понял, в чем с колесом дело и как им пользоваться, так сразу принялся приводить себя в боевую крысиную форму. Кто ему объяснил, что лапка начнет двигаться, если ее упражнять — непонятно. Наверное, он сам догадался.

Шестой бегал целыми днями. Сначала, правда, больше падал с колеса, чем бегал, но мало-помалу он научился держаться на больной лапке — а потом лапка начала понемногу сгибаться. Шестой упражнялся, как олимпийский спортсмен перед состязанием, сила воли у него оказалась совершенно героическая — и через месяц, длинный-длинный для крысы, он, наконец, научился бегать так же быстро, как его здоровая родня.

Настоящий крысиный герой.

Шестой, отважный крыс, потом жил у меня в рукаве и в фанерном домике на подоконнике. Бегал шустро, любил холодный сладкий чай из блюдца и закусить колбасой, ничего не боялся. Мы здорово дружили, он меня узнавал, как пес — и садился на корточки, вверх смотрел. Едешь, бывало, с ним в метро — он полюбопытствует, что снаружи делается, и высунет мордочку оглядеться. И сразу много всяких слов вокруг говорится: «Ой, мышка!» и «Фу, гадость!» — сразу понятно, кому крысы нравятся, а кому — нет.