Меир Шалев - Мой дикий сад

Именно такую радость я ощущаю, например, когда мне встречаются лежащие в поле луковицы морского лука, которые канавокопатель вырыл из земли, расширяя дорогу. Я ощущаю ее и в такие дни, как описанный несколько выше, когда какой-нибудь местный совет объявляет, что можно покопаться на холме, который собираются покрыть асфальтом или бетоном, и поискать там зрелые клубни цикламенов. Все это — радость быстрого удовлетворения. Но постепенно я научился ощущать и удовольствие совершенно иного рода — когда я высеваю эти многолетние растения и сознаю при этом, что не сокращаю путь, потому что должен повиноваться законам природы и ждать первого цветка еще несколько долгих лет. Это терпение я не принес с собой в сад — нет, это сад подарил мне его. Я мог бы сказать, что точно так же, как я выращиваю в саду растения, сад выращивает во мне терпение.

И странно — мне приятен этот настрой на долгое ожидание, хотя вообще-то я человек не очень терпеливый и не всегда готов долго ждать. Есть люди и ситуации, которые пробуждают во мне нетерпеливое желание поскорее отделаться, и я не всегда могу его скрыть. Но работа писателя, которую я начал в относительно позднем возрасте, и работа в саду, которую я начал еще позже, постепенно научили меня, что есть процессы, которые нельзя и не стоит подгонять, потому что среди прочих условий, в которых они нуждаются, важную роль играет также время. Мне даже кажется иногда, что растения так же нуждаются в определенных порциях времени, как они нуждаются в определенных порциях воды и света.

И вот так, работая в саду, я научился ждать, пока подрастут те молодые деревья, которые я посадил там и которые растут теперь вместе со мной, медленно-медленно, и ждать укрупнения клубней, которые должны наполниться и созреть, прежде чем выпустят стебли и породят цветы, и ждать созревания семян, которые не прорастут, пока их внутренние часы не напьются вдоволь. Точно так же за письменным столом я жду рассказа, который должен созреть медленно-медленно, привыкнуть к своим героям и узнать своего автора, и жду слов, которые должны привыкнуть к соседним словам и к сюжету, который все эти слова вместе потом понесут. И рассказ, и слова — все они нуждаются в определенной порции времени, и эта потребность на моем садоводческом языке означает терпение.

Кстати, между садоводством и писательством есть и другие подобия. И там, и там все начинается с семян, которые ждут годами и прорастают — если вообще прорастают — только после своевременного дождя. И в обоих этих занятиях наградой — в случае удачи — оказывается радость наслаждения красотой. Но и там, и там за этой красотой скрывается много труда — черного и однообразного: прополки, прореживания, и отсева, и подрезания. А вдобавок ко всему оба эти занятия могут вызвать боли в спине, которая не любит ни длительное сиденье у стола, ни долгое стояние наклонившись над грядкой. Как жаль, что я не умею писать книги так же, как выпалываю сорняки — ползком и на четвереньках.

Большую часть своего времени в саду я провожу босиком. Конечно, не в темноте, и не в разгар зимы, и не тогда, когда работаю с вилами, лопатой или мотокосой. Но когда я спускаюсь в сад глянуть, расцвел ли лен и выпустил ли бутоны морской лук, или же для того, чтобы собрать семена, подрезать побеги или закупорить дыры в поливальных трубах, — в это время я хожу по саду босиком, и мне это очень приятно.

Большинство знакомых мне людей не любят и не хотят ходить по земле босиком. Даже на морском берегу часто можно увидеть людей в туфлях. Там, правда, можно порезать ногу об осколок бутылки или наступить нечаянно на высохший собачий кал, но обычно люди не столько осторожничают, сколько просто боятся и сознательно избегают напрямую соприкасаться с землей. Я вижу в этом еще одно проявление той стерильности, которая проникает нынче в нашу жизнь в самых разных формах и через разные двери.

У этого явления есть даже особые слова в языке. Наряду с нейтральным «босой», и в иврите, и в русском есть слово «босяк», и оно описывает нечто большее, чем просто необутые ноги. Босой — это состояние на данный момент, тогда как босячество — это социальное явление, своего рода синдром, семантически родственный таким словам, как «нищий», «бездельник», «пустой», «ветреный» и даже «распущенный». И мне кажется, что нежелание ходить без обуви подсознательно диктуется также стереотипом, который связывает босоногость с нищетой, униженностью, нарушением правил хорошего тона. Может быть, это отношение возникло потому, что в древние времена обувь была только у богатых, а может, напротив — потому что именно так пленные и ссыльные брели к своей судьбе. Царь Давид, который вполне мог позволить себе обувь и даже, я думаю, не одну пару, продемонстрировал эту связь босоногости и несчастной судьбы, когда бежал от своего мятежного сына Авессалома. Он поднялся тогда по Масличной горе, усиленно изображая скорбь и унижение. «Давид пошел на гору Елеонскую, — рассказывает источник, — шел и плакал, голова у него была покрыта; он шел босой» [47] 2 Цар. 15:30. .

Пророк Исаия тоже однажды снял обувь и шел босиком, чтобы наглядно показать то изгнание, в которое Ассирия поведет пленников из Египта и Эфиопии [48] Исаия 20:3. . И знаменитый наказ Господа Моисею: «…сними обувь твою с ног твоих; ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая» [49] Исход 3:5. — тоже выражает некое унижение: человек должен принизить и умалить себя перед Божьим присутствием. Мы и поныне порой повторяем этот призыв: «Сними обувь твою», — когда кто-то хвастается и мы хотим напомнить ему, что он находится в присутствии чего-то, что больше и важнее него, и должен вернуться к своей истинной величине.

В отличие от всех вышеперечисленных людей, которые ходили босиком по причинам показным или нравоучительным, были в нашей истории и знаменитости, ходившие босыми просто по причине бедности — например, Абу Халкия, внук того «заклинателя дождя» Хони, о котором я рассказывал выше. Когда этого Халкию спросили однажды, почему он несет свою обувь в руках, когда идет по сухому участку дороги, и надевает ее, когда проходит по участку, залитому водой, он ответил: «Сухую дорогу я вижу, в воде я не вижу», — иными словами, на сухом участке я вижу то, что может повредить мои ноги, если я буду идти по нему босиком, поэтому в таких местах я могу снять обувь и тем самым подольше сберечь ее. А в воде я не вижу, на что могу наступить, и потому боюсь снять свою обувь.

Что касается меня, то поскольку я не выращиваю у себя колючих кустов, не бегу от восставших против меня сыновей, не произношу пророчества о нашем политическом или военном будущем и не склонен к трюкам, рассчитанным на привлечение внимания простодушных, то я хожу босиком по совершенно иным — и более фундаментальным — причинам. Во-первых, потому, что я привык ходить так с детства и даже с младенчества, а во-вторых, потому, что так мне приятно и так я хочу. Я люблю прикосновение босой ступни к почве, то ощущение, которое передает ей земная пыль и высохшие листья. Но я люблю и прикосновение ступни к песчаной почве или к грязной земле. Я радуюсь знанию о земле, которое нога получает, ступая по ней босой ступней, и наслаждаюсь мягкими пожатиями, которыми меняющаяся неровная поверхность земли встречает мою ступню. Я люблю игру мышц и пальцев ног, которой почти нет места внутри туфель, а главное — я наслаждаюсь ощущением свободы, которое передается от босой ноги ее хозяину. Неслучайно, наверно, ивритские слова «нааль» (обувь) и «мануль» (закрывание, заточение) происходят от одного и того же корня.