Меир Шалев - Мой дикий сад

В особенно тяжелых местах, в пустыне, есть семена, которые действительно могут ждать в сухой земле год за годом, пока какой-нибудь особенно влажный, дождливый год убедит их прорасти. И тогда они поднимаются все разом, всей массой, и растут, и дарят нам великолепное и редкое зрелище бескрайних пустынных холмов, покрытых изобильным и ярким цветением. Такой была, например, зима 2014–2015 годов, когда Иудейская пустыня и русла пустыни Негев сплошь покрылись фиолетовыми, зелеными, розовыми, белыми, желтыми и красными цветами. Такой же была и зима 1991–1992 годов, и я помню, что ехал тогда с одним немецким поэтом, который специально прилетел в Израиль, чтобы увидеть Иудейскую пустыню. Общие друзья попросили меня совершить с ним это короткое путешествие, полагая, что для гостя из Германии вид цветущей пустыни будет чем-то необычным. Как я уже сказал, та зима была на редкость дождливой, и пустыня наслаждалась обилием влаги. Вода текла по обычно сухим руслам, все вокруг окрасилось в зеленое, густая трава и буйное множество цветов покрыли все холмы и дали. Немецкий гость, человек милый и немного полноватый, сидел рядом со мной в машине, и вид у него был довольно скучающий.

Я сказал ему: «Вильгельм, ты должен понять — это пустыня, обычно здесь царит страшная сушь, и пейзаж окрашен всего в два цвета — коричневый и желтый. Тебе повезло — ты видишь чудо, которое происходит лишь раз в несколько десятков лет…»

Поэт дружески улыбнулся, обвел усталым, скучающим взглядом все вокруг и сказал:

— Just like in Bavaria.

Я не обиделся.

— Да, — сказал я ему, — совсем, как в Баварии, — и решил отказаться от объяснений касательно семян, луковиц и режима дождей на Ближнем Востоке.

Но из той поездки я получил неожиданный подарок — выражение «Just like in Bavaria», — которым я с тех пор часто пользуюсь. Каждый раз, когда мне обещают показать нечто исключительное, или дать попробовать особый деликатес, или взять на выставку, которой нет равных, или свозить в такое место, где открывается совершенно бесподобный пейзаж, а потом реальность не оправдывает ожиданий, я честно смотрю, пробую, нюхаю или читаю, а потом говорю: «Just like in Bavaria», — и когда хозяева удивляются моим словам, объясняю им, что это цитата из немецкой поэзии.

Среди множества претензий, упреков и даже обвинений, которые мне довелось услышать за последние годы в связи с моими мнениями, моим характером, моим поведением и, в немалой степени, — с той горькой судьбой, на которую я обрекаю героев моих книг, — среди всех этих малоприятных высказываний не раз оказывались и такие, предметом которых было мое увлечение садоводством. Нарекания эти вызывал, прежде всего, сам вид моего сада: какой-то он, говорили мне, неухоженный, неупорядоченный, даже вроде высохший зачастую. А во-вторых, что это вообще за дело такое — садоводство?! По мнению многих моих искренних доброжелателей, я придумал себе это увлечение просто для того, чтобы иметь предлог избегать своей основной работы. По этому поводу я даже услышал от некоторых моих друзей высокоученое иностранное словечко «прокрастинация», которое по-нашему, по-простому, как будто называется «отлагательство» и означает, что дела сада позволяют мне откладывать другие, истинно важные дела и тратить свое драгоценное время на всякие глупости, которые я называю садоводством.

В свою защиту скажу, что да, есть сезоны, когда садовод просто обязан оставить все другие дела и выйти в свой сад, — даже если он заведует приемным покоем в больнице или управляет страной в качестве главы правительства, что уж говорить о человеке, все дело которого — просто писать разные истории. Когда коробочки мака начинают желтеть, герои моих книг могут подождать. Созревшие семена нужно подобрать раньше, чем они упадут на землю или развеются по ветру. А когда начинают цвести сорняки, их нужно выполоть прежде, чем они разнесут по саду свое сорное потомство, которое прорастет в следующем году. И я строго соблюдаю все эти правила, хотя… хотя про себя я признаю, что в словах клеветников и насмешников есть много горькой правды.

К примеру, я вдруг чувствую, что мне позарез необходимо проверить, расцвела ли уже моя мелкоцветная лилия. Поначалу я сопротивляюсь этому порыву, но вскоре он становится настолько навязчивым, что я понимаю: если я сейчас же не встану и не подойду к ней, то не смогу сосредоточиться на том, что в данный момент пишу. Поэтому я поднимаюсь и выхожу — заметьте, исключительно ради блага моей основной работы! — но по пути к лилии вижу на тропке несколько травинок, которые обязательно нужно вырвать, а когда я наклоняюсь к этим травинкам, то замечаю маленький гиацинт, который пророс там досрочно, потому что соседняя с ним поливальная капельница нарушила устойчивый распорядок его мира и совсем сбила беднягу с толку. Поскольку этому гиацинту совершенно нечего делать на моей тропке, я выпрямляюсь, чтобы пойти к ящику с инструментами и взять там совок, но, подойдя к ящику, вижу рядом с совком мотокосу и вспоминаю, что мне давно нужно купить для нее новый кабель. Поэтому я завожу машину и еду в магазин за кабелем.

Я готов признаться: такое со мной случается, и не раз. Но те, кто назначил себя моими воспитателями, жизненными наставниками и даже ответственными за мое творчество, зачастую упрекают меня в другом. По их словам, я становлюсь смехотворно-патетичным, когда начинаю рассказывать о своем саде, описываю его, мелочно копаюсь в деталях всего происходящего в нем, показываю его другим или, что хуже всего, навязываю эти рассказы и фотографии людям, которых совершенно не интересуют сроки цветения какого-то куркума или наилучшие способы сохранения семян анемонов, а пуще всего — мои размышления о важности изучения растений и природы вообще, о красоте гладиолусов и мудрости морского лука и о их связи с историей нашей Страны. Я даже видел уже несколько неплохих рисунков, на которых я был изображен ползающим на четвереньках по саду, нюхающим какие-то цветочки и произносящим слово «агростемма» шесть раз в одной фразе. А на одной такой пародии я увидел себя летящим от майорана к микромерии в раздуваемом утренним ветерком льняном балахоне собственного производства (на домашнем ткацком станке). Я был как две капли воды похож на незабываемую госпожу Хантер из «Посмертных записок Пиквикского клуба» в момент, когда она декламировала написанную ею «Оду издыхающей лягушке», нарядясь в шафранное платье богини Минервы. Но я чувствую себя выше всех этих насмешек и пародий. Они вызывают у меня лишь жалость к их авторам. Я слушаю этих высокомерных людишек, рассматриваю их пародии и понимаю, что ими руководят лишь зависть да лицемерная забота обо мне. Но я — я верен себе. И говорю про себя: «Пусть собаки лают — мой караван будет идти своей дорогой». Вы спросите, что же это за дорога? Лучше всего ее описал великий древнееврейский мудрец Гиллель-Старик: «К месту, куда влечет меня мое сердце, ведут меня мои ноги». Это самая красивая формулировка, которую я мог бы придумать, а точность ее превосходит все, что я мог бы пожелать. Я не всегда осмеливаюсь и не в любом деле могу следовать этим путем, но в это свое любимое место — всегда. Даже если порой кажусь кому-то смешным и даже очень смешным, направляясь туда.