Павел Мариковский - По Семиречью

А утро, как всегда, приходит радостное, ясное, с синим чистым небом и свежим, бодрящим воздухом. Но солнце уже греет, и чудится предстоящий жаркий день.

Фотоаппарат, бинокль, полевая сумка — все это повешено на плечи и раскачивается на ходу. Я вышагиваю по ровной пустыне, уложенной мелким щебнем. Вот на пути овраг. За ним другой. По нему не спуститься, его надо обойти стороной вверх, потом вниз. Подъем труден. Ноги скользят по крутому склону.

На скале гнездо грифа, но пустое. Валяются кости горных козлов, их рыжая шерсть, черепа песчанок.

Голый, гладкий оранжевый склон пологой горы весь пронизан норками песчанок. От норки к норке проложены тропинки. Кое-где они сливаются в глубокие торные тропы. Здесь была большая колония этих зверьков. Но теперь на склоне горы ни одного кустика или былинки. Все давно съедено, уничтожено начисто, до основания, и норки покинуты. Теперь колония, как большой вымерший город, пустой и угрюмый. Такие погибшие колонии возле каньона Чарына встречаются часто.

Из глубокого оврага приходится спускаться по оранжевому склону к реке. Иногда ноги проваливаются по колено в опустевшие подземные галереи песчанок. В тугае еще жарче. Но приятной прохладой и свежестью веет от бурного Чарына. На его берегу я натыкаюсь на остатки бивака. Клочья бумаги, коробки из-под папирос, консервные банки, водочная бутылка, остатки сгоревшего рюкзака и портянки и толстая скорлупа яйца грифа. Здесь побывали враги природы, следы их мотоцикла еще заметны вверху в пустыне. Одурманив голову алкоголем, они разорили гнездо, лишили птицу ее единственного детища ради глупого и злого озорства. Оплошность с огнем причинила им неприятность и омрачила их разгульную поездку.

Жаль грифа, птицу ныне редкую, исчезающую. Если она не будет взята под строжайшую охрану вместе с другими видами орлов, через 50 лет мы уже не увидим ее, так легко планирующую в синеве неба, не встретимся с гордым взглядом ее пронзительных глаз.

Орлы уничтожают больных животных, истребляют вредных песчанок и несут службу оздоровителей в природе.

А тугайчик у Чарына изумителен. У самой воды разместились густой лавролистный тополь и туранга, стройный реликтовый ясень и изящный клен. Кое-где в пышную зелень вкраплена светло-зеленая листва лоха. Поближе к деревьям располагаются кустарники караганы, чингиля, барбариса, тамариска, высокие, стройные, совсем не такие, как в пустыне. Все ближе к горам кустарники селитрянки и солянка-анабазис и, наконец, повыше к скалам на сухой земле — прозрачный саксауловый лес. Здесь растет все, что и на больших просторах пустынь, только сочнее, здоровее и как-то приветливее.

В каждом тугае по-разному сочетаются растения, но всюду они теснятся друг к другу куртинками.

Изредка река образует песчаные отмели, занятые порослью веселых ив, откуда несутся неумолчные песни соловьев.

Я перехожу из тугайчика в тугайчик, иногда пробираюсь у самой воды, иногда пересекаю по верху грозные, отвесные утесы, карабкаюсь по скалам. И везде свои особенности климата. В одном тугайчике почему-то прохладнее, туранга еще разукрашена, будто ягодами, зелеными шишечками неразвившихся семян; в другом жарче, и от неожиданности я замираю: все бело, вся земля покрыта толстым слоем белого пуха семян туранги.

Прокричит иволга, высоко в камнях послышатся жестяные крики кекликов, угрюмо заворкует горлица.

И всюду много насекомых, самых разных, иногда необычных. Летают черные, в белых пятнах, с оранжевой перевязью на брюшке бабочки-ложнопестрянки. В воздухе степенно жужжат оранжевые осы. На цветок караганы садится большая разряженная оса-блестянка. Вот два зеленоватых жука с красными пятнами. В сачке жуки по бокам головы и брюшка выпустили прозрачные красные выросты. Они вздулись, переливаются рубином и вздрагивают. На траве замер крошечный, едва ли не больше миллиметра, жук-златка. Тут настоящее сборище насекомых, и весьма вероятно, что в этих изолированных участках они уцелели от катастрофических колебаний климата.

На следующий день приходится вновь подниматься наверх по крутым обрывам. Солнце печет, стучит в висках кровь, захватывает дыхание. Все дальше и дальше дно каньона, и река становится узкой извилистой лентой в оправе зеленых тугаев. Вокруг же опять совершенно необычные цветные скалы: зеленые, желтые, фиолетовые, черные. Такое причудливое сочетание камней я вижу впервые в жизни, сколько красоты в этих громадах необыкновенной формы и расцветки, созданных миллионами лет жизни Земли, настойчивой работой ветра, воды, сменой температур…

На одном выступе скалы видно что-то мохнатое, серое. Да это опять гнездо грифа! И будто в подтверждение догадки, оттуда срывается большая черная птица и, степенно планируя, уносится вдаль.

К гнезду подобраться нелегко. Но цель близка: несколько рывков — и я рассматриваю птенца. Он, пожалуй, крупнее курицы. Тело его покрыто нежным темным пухом, из которого кое-где торчат голубые пеньки будущих перьев. Большая голова совсем голая, морщинистая, как у лысого, аккуратно бреющегося глубокого старика. Глаза открыты, взгляд их удивительно страдальческий и горестный. Ритмично на них набегает прозрачное голубое веко. Грифенок неподвижен, но волнуется, его тело вздымается от прерывистого и глубокого дыхания.

Гнездо грифа метра полтора в диаметре и около метра высотой, сверху плоское, совершенно ровное. Оно сложено из множества мелких саксауловых веток, переплетенных между собой. По остаткам пищи ползают муравьи-тетрамориусы. На совершенно голых скалах они обосновали свой муравейник и питаются объедками со стола птицы-великана. Ну что же, добыча неплоха! Вот только что они будут есть, когда грифенок вырастет и покинет гнездо?

Крупные мухи, наглые и назойливые, ползают по гнезду. Они тоже нашли здесь поживу. Над самой головой птенца крутятся мелкие мошки. Тут и кровососущие мошки, и слезоедки, и еще неизвестно какие. Они мучители беспомощного жителя гнезда, и он кротко сносит их истязания, как неизбежное сопутствие детства.

И еще находка!

На теле птенца среди нежного пуха резвятся две серые мушки. Они ловко бегают, гоняются одна за другой, ведут себя так, будто грифенок для них самая привычная стихия.

Кто бы это мог быть? Я не знаю подобных паразитов птиц. Но поймать мушек невозможно. Для этого надо побеспокоить грифенка, а как это сделать, когда глаза беззащитного птенца выражают такое страдание? И я сдаюсь, прекращаю охоту за юркими мушками, а потом весь обратный путь к биваку раскаиваюсь и укоряю себя: ведь мушки, наверное, неизвестны науке, и простительно ли так легко поддаться чувству жалости?

Наконец, я наверху, в голой пустыне, шагаю через мелкие овражки. Солнце жжет немилосердно, и галька, покрывающая землю, накалилась, как сковородка. Далеко над горизонтом светятся белые облака. Там сейчас хорошо: тень, прохлада. Хоть бы они здесь появились и бросили спасительную тень!