Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Калмыков, как и раньше, похож на лемура и на Ф. Э. Дзержинского одновременно; Зимин все такой же бородатый, сдер­жанный и вежливый; Зубарев все так же бредит охотой, а Светлана Петровна по–прежнему прощает второкурсникам пере­бор време­ни, когда они делают доклады по систематике животных.

Мой дорогой Михеич благословенно ушел в мир иной, дожив до девяноста двух лет и до конца продолжая, как и всю свою жизнь, каждый день добросовестно рабо­тать за столом.

АБС в Павловке стоит, но подвесные мостики через Истру обветшали, развалились и болтаются ненужными тросами без настилов: «кукушка» из Нахабино давно не хо­дит, никто на нее не спешит рано утром по тропинкам, отороченным подо­рожниками, а хозяева роскошных особняков, как грибы поднявшихся по всей округе, запросто ез­дят в Москву на «джипах» и «вольво».

Королькова иногда все еще вывозит студентов на практику в Тарусу, где на опуш­ках все также распевают пеночки–вес­нички, и мы с ней уверенно мечтаем о време­нах, когда тарусская база проснется от многолетней дремы и вновь продол­жит слав­ные и шумные традиции геофака, ― Таруса не может исчезнуть в никуда.

Едимново на Волге разрослось и для стороннего наблюдателя выглядит сейчас обычной дачной деревней. Теперь туда можно запросто проехать на машине и со­всем необязательно ждать перевоза с другого берега. На деревенском кладбище все меньше свободных мест. Там и Валентин. Стареющие домики немногих оставшихся старожилов скромно соседствуют с новыми дворцами за глухими заборами, над ко­торыми инородно круглеют тарелки спутниковой связи. Кривая Сосна сто­ит, но на нее уже так просто не залезешь: она оказалась частной собственностью за оградой чьего‑то дачного участка (де­ревенские пытались было ее отстоять, но куда там, без Валюшки не вышло…).

Гуси по деревне уже не ходят; коров тоже почти не осталось; наступить босиком в коровью лепешку никому не грозит (я, правда, будучи там последний раз, умудрил­ся‑таки вляпаться, чуть не выронив от неожиданности фотоаппарат).

Американцы и канадцы, звоня по случаю, неизменно вспоминают орлов с востор­женным придыханием: для них эта пти­ца символизирует соприкосновение с неведо­мым дотоле миром.

Жиртрест (он, кстати, тощий и длинный, я, кажется, не упоминал об этом) большой человек в важном министерстве; го­товит государственные доклады по загрязнению окружающей среды.

Чача вернулся из Индии, но последние годы мы с ним никак не общаемся. Я так и не понял до конца, почему (дружба ведь еще сложнее, чем любовь), но уже давно ни к кому не пристаю с важными вопросами о личном.

Андрюня по–прежнему военный; на его погонах появляется все больше звезд, и они все крупнее. Эммочка рано родила и уже вырастила двух дочерей. Ленка уехала с мужем в Америку; вроде не насовсем. Я все жду, что она как‑нибудь прие­дет, по­звонит и соберет нас всех как в те времена, когда мы вместе гнули лучки для моих будущих жаворонков. Впрочем, сейчас нам по сорок с чем‑то, встретиться как в бы­лые двадцать мы уже не сможем, а чтобы встретиться вновь, мы еще недостаточно повзрослели, еще не готовы…

Маркыч программировал–программировал, а потом вдруг стал «новым русским», продолжая при этом, как и раньше, пя­литься в компьютер день и ночь. На своем не­мыслимом японском дизеле он подвозит знакомым деревенским мужикам мешки с картошкой и вытаскивает дачникам из грязи намертво засевшие «Волги» и «Жигули».

Володин все так же занимается хищными птицами и продолжает мотаться по все­му свету; после Афганистана мы с ним общаемся постоянно. Ханум вся в заботах: растит смешного замечательного сына, похожего на Гурвинка.

Стас живет в Москве. Мы периодически водимся, пьем пиво, медленно обсуждаем новости или молчим про разное. Став популярным преподавателем–экологом, Ста­сик уже сам воспитал в экспедициях несколько поколений юннатов, и от него они тоже знают про ястребиного орла. Многие из них сейчас уже студенты на нашей ка­федре, где до них учился Стас, а до него учился я. Кровожадно–смешливая акула все так же стоит на шкафу в нашей зоологической аудитории на том же самом месте.

Игорь и Наташа по–прежнему никак не выберутся ко мне в гости, оправдываясь тем, что не на кого оставить своих оче­редных нахлебников ― кошек и собак; да и поездка в Москву теперь для них ― поездка за границу. А сам я езжу к ним сей­час тоже много реже, чем хотелось бы. Им за все, что они для меня сделали, я благода­рен навсегда.

Из Афганистана, как вы знаете, нас бесславно выперли. Все те афганцы, с которы­ми мы сотрудничали в период освобо­дительной советской агрессии и которые начи­нали энергичными преподавателями, врачами, инженерами, либо эмигрировали, либо убиты.

Что не лезет ни в какие ворота человеческой этики, но вполне вписывается в стиль былого советского интернационализ­ма, всех афганцев, кто поддерживал нас тогда (не важно, кто почему, но очень многие ― искренне), что в Афганистане, что у нас в Союзе, мы просто бросили на произвол судьбы. Многие из них до сих пор живут сре­ди гостеприимных россий­ских берез на унизительном и бесправном положении бе­женцев, которых в любой момент можно дернуть в кутузку или вы­дворить из страны; а можно и не делать ничего: человек и так каждый день просыпается с ненадежным и непредсказуе­мым будущим.

Я часто вспоминаю лицо молодой учительницы–афганки, которая, смеясь, на ка­блуках и в мини–юбке, утром на майдане перед школой собирала вокруг себя вос­торженно льнущих к ней, галдящих первоклашек. При этом я каждый раз думаю о том, что сегодня в Кабуле женщину забивают на улице камнями, если, потянувшись на рынке рукой к товару, она неосто­рожно обнажила запястье… Или о том, что выйти на улицу без мужчины она вообще не может, поэтому, если у женщины нет мужа, отца, или старшего брата, или кого‑то, кто принесет ей еды, она просто умрет дома с голоду…

Еще хуже мне становится, когда в московском метро я вижу молодых мужчин в ка­муфляже с треугольниками тельняшек в расстегнутых даже на морозном холоде во­ротниках, без рук или без ног сидящих около шапок с подаянием. Нередко они пьяны или одурманены так, что не могут открыть глаза, отстраненно и напряженно пребы­вая в своем, непостижимом для меня мире.

Я кладу в эти шапки что могу и ловлю себя на том, что делаю это от страха. И не столько от страха перед возможным будущим, перед мыслью о том, что моему сыну или мне самому еще может достаться такое в Чечне или где еще, сколько от страха перед прошлым, уже случившимся в жизни этих людей. Перед тем, что им, тогда мальчишкам, уже довелось пережить. Никогда и не думал, что можно так бояться чу­жого прошлого. А может, это просто подсознательный всплеск об­легчения, что меня самого пока пронесло.